Прибыв в Швабах, автор нашел графа Сен-Жермена, несмотря на обычно хорошее его здоровье и всяческие его снадобья, прикованным к постели возрастом и приступом подагры.
Он выслушал все обвинения абсолютно спокойно и сказал, что иногда он действительно использовал все перечисленные имена, даже имя Салтыкова; но, сказал он, под всеми этими именами он был известен как человек чести. Если бы клеветник обвинил его в некорректных деяниях, он ответил бы немедленно, как только узнал бы, кто и в чем его обвиняет. Он ничего не боялся, потому что не было ничего, что могло бы его дискредитировать. Он заявил с непоколебимой уверенностью, что не сказал маркграфу ни малейшей неправды по поводу своего имени и открыл ему свою настоящую фамилию. Доказательство его рождения было в руках человека, от которого он зависел, и это навлекло на него худшее преследование в его жизни. Это преследование и нападение на него, хотя ему и удалось спастись, помешали ему и воспрепятствовали достойному использованию его обширных знаний. Именно поэтому он искал уединенного места, где бы он мог жить неопознанным и незамеченным. Если бы никто не препятствовал продолжению его работ, то мог наступить момент, когда его труд достиг бы точки, к которой он стремился.
Когда его спросили, почему он заранее не предупредил маркграфа о том, что жил в разных городах и странах под различными именами, он ответил, что не считал это необходимым; он думал, что так как он ничего не просил у маркграфа, никого не задевал и не обижал, то судить о нем будут просто по его поведению. Он не злоупотребил доверием маркграфа и сообщил ему свое настоящее имя. Через короткое время его достижения уже не оставили бы сомнений в отношении образа его мыслей, и тогда он был бы в состоянии привести доказательства своего происхождения. Ему причинило страдание то, в каком виде его изобразили перед маркграфом. Однако теперь он хотел бы, взяв на себя обязательство жить спокойно, попытаться вновь заслужить уважение маркграфа или же покинуть его владения.
Затем он объяснил, что именно в Венеции он впервые встретил графа Орлова. Патент, который ему был вручен и который теперь он снова показал, был сделан для него графом в Пизе, на имя шевалье Уэлдона. В связи с этим он упомянул, что в 1760 г. Людовик XV доверил ему попытаться скрытно и неформально провести мирные переговоры с Англией. Его довольно близкое знакомство с маршалом Б ель-Ил ем навлекло на него ненависть герцога Шуазёля, который написал в Англию и попросил Питта арестовать его. Король Пруссии предупредил его о надвигающемся ударе и посоветовал ему никогда не возвращаться во Францию».
Эти воспоминания совпадают с тем, что написал в своих мемуарах фон Гляйхен, и с тем, что было написано королем Фридрихом II в его Oeuvres Posthumes («Посмертные произведения»), IV, с. 73, где король упоминает Сен-Жермена как человека, чья тайна никогда не была разгадана.
Он вернул все письма, полученные им от маркграфа, с очевидным сожалением, кроме одного, которое, как он сказал, он передал графу Орлову.
После этого он оставался еще некоторое время в Швабахе, затем уехал в Дрезден.
Еще один небольшой отрывок из воспоминаний Геммингена-Гуттенберга, связанный с предыдущим рассказом:
«В частности, маркиз [sic] гордился своими медицинскими знаниями, с помощью которых он достиг довольно преклонного возраста. Его рекомендации сводились в основном к строгой диете и чаю, который он называл The de Russie («Русским чаем») или Aqua Benedetta («Благословенной водой»). Маркграф получил рецепт этого снадобья от вышеупомянутого английского консула в Ливорно. Российский флот взял с собой этот чай в Архипелагскую кампанию для защиты людей от солнечного удара.
Какие ресурсы имел Сен-Жермен для поддержания потребностей своего существования — это загадка, которую трудно разгадать. Автор предполагает, что он владел искусством удалять из алмазов дефекты, уменьшавшие их ценность. Это просто догадка.
Было бы неблагодарным назвать его обманщиком. Для такого обвинения необходимо доказательство, а его нет. Все время, пока он жил у маркграфа, он ничего не просил, ничего не получал, даже малоценного, и не участвовал ни в чем неприличном. Вследствие очень простого образа жизни потребности его практически сводились к нулю. Если у него были деньги, он делился ими с бедняками.
Неизвестно, чтобы он оставил хоть какие-нибудь долги. Автор узнал, что в последний период своего пребывания в Швабахе барон фон Л. жаловался, что стал на тысячу гульденов беднее из-за того, что вложил их в его проекты в надежде получить немалую прибыль. Однако не было предъявлено никакого обвинения, и это не было связано ни с обманом, ни с жульничеством. Остается тайной, как этот авантюрист смог находить средства поддерживать свою жизнь в высшем обществе Лондона и Парижа.
Маркграф обнаружил портрет, изображающий его в более молодом возрасте, у мадам д’Юрфе или Рошфуко, и привез с собой его копию, которая и сегодня находится в Трисдорфе, там, где раньше была комната Сен-Жермена».
Далее Джин Овертон Фуллер весьма тщательно рассматривает это ценное свидетельство, отмечает неточности и очевидные ошибки автора мемуаров, естественные при записи по памяти событий через сорок с лишним лет и недостаточном знании предмета, и дает собственные комментарии или толкования к рассказу, которые весьма любопытны:
«Автор производит впечатление честного человека, пытающегося как можно точнее описать события. Он немного поверхностен, и делает одну или две очевидных ошибки в своем пересказе того, что ему было сказано Сен-Жерменом, например, по поводу его проблем в Гааге. Не Питту, а д’Аффри написал Шуазёль, требуя его ареста, а побег его организовал Бентинк, хотя именно министр короля Фридриха, Книпхаузен, впоследствии избавил его от заточения в Лондоне. Но пусть читатель попытается сам пересказать историю, рассказанную ему сорок шесть лет назад; без заметок, подпитывающих его память, он наверняка сделает несколько ошибок. Свидетельство замечательно своей непредубежденностью и дает информацию огромной ценности, даже если нам приходится со всей тщательностью ее анализировать.
Именно в этом свидетельстве мы впервые встречаемся с идентификацией Сен-Жермена как Ракоци, более того, цитируются его собственные слова, в чем у нас нет причин сомневаться».
Итак, самое главное: граф Сен-Жермен — это вымышленное имя, одно из многих инкогнито, скрывавших подлинное имя принявшего его — князь Ракоци. Фамилия прозвучала. Уточнять личное имя пока рано, поскольку для этого нужно очень далеко углубиться в историю и фамильную генеалогию семьи Ракоци. В свое время и в своем месте это будет сделано. Пока же следует ограничиться тем, что «иностранец», назвавшийся графом Цароги, сообщил маркграфу Ансбаха и Байройта и Геммингену-Гуттенбергу, и запомнить это, потому что позднее граф Сен-Жермен еще несколько раз раскроет свое инкогнито при разных обстоятельствах и разным людям.
Фуллер продолжает:
«Но — будем подходить аккуратно — конечно, то, что было сказано маркграфу и Геммингену-Гуттенбергу в Неаполе, было правдой. Сен-Жермен не мог быть ни Иосифом, ни Георгом Ракоци, которые умерли соответственно в 1738 и 1756 гг. Маркграф и Гемминген-Гутгенберг могли бы, однако, учитывать, что существовали и другие возможности принадлежать к семье Ракоци.
То, о чем Сен-Жермен говорит как о худшем преследовании в своей жизни, должно было означать преследование со стороны Шуазёля, в результате которого он был вынужден отказаться от имени Сен-Жермена. Но когда Гемминген-Гуттенберг цитирует его слова «доказательство его происхождения находились в руках человека, от которого он зависел, и это навлекло на него худшее в его жизни преследование», надо задать вопрос, правильно ли он это понял. Трудно представить, как доказательство происхождения Сен-Жермена могло находиться в руках Шуазёля, или же — если представить, что Шуазёлю, благодаря его австрийским связям, его показал император, императрица или Кауниц — как оно могло попасть в их руки. Совершенно очевидно, что Сен-Жермен не был в зависимости ни от кого из этих людей. Гемминген-Гуттенберг знал Сен-Жермена как бедного человека. Очевидно, что богатства его лишила авантюра в Брюсселе и Турне — не дошедшая, в отличие от других, до ушей Гемминген-Гуттенберга и маркграфа. Его богатство было в драгоценностях, а драгоценности хранились в банке госпожи Неттин, который, после того как Сен-Жермен был отстранен отдел в Турне, задержал их. Объединение Кобенцля, семейства Неттин и Кауница — это было для него уже слишком. Его обманом лишили всего, чем он владел. Гемминген-Гуттенбергу он об этом не рассказал. Гемминген-Гуттенберг, неправильно понимая рассказанное, видя в нем человека без средств и слыша слова «зависимость», объединил это с рассказом о его происхождении и вообразил, что обстоятельства его рождения сделали его зависимым в финансовом плане. Возможно, однако, что в определенном смысле Сен-Жермен действительно от кого-то зависел, но в чем и от кого — Гемминген-Гуттенберг совершенно не догадывался.
