Крайне авантюристическая политика Флоренции ввела в заблуждение лишь отдельных граждан, но разозлила многих, как 28 октября сообщал из Рима Макиавелли. Французов в особенности раздражали неудачи Борджиа в Романье, и те решили официально опротестовать события в Форли. Кардинал Риарио без обиняков заявил Никколо, что люди всегда судят по результатам, а не по средствам. И поскольку в результате вмешательства Флоренции его племянники лишились прав на трон, Риарио примет условия любого, кто согласится ему помочь, в том числе венецианцев. Что же касается военной поддержки Людовика XII, Макиавелли не сумел добиться от д’Амбуаза однозначного ответа, потому что кардинал был слишком поглощен переговорами с конклавом, чтобы отвлекаться на его расспросы. А Борджиа, все еще находившийся в замке Святого Ангела, искренне надеялся, что новый понтифик станет его другом.
И на то были основания. Чезаре сумел помириться с испанцами и даже убедил их поддержать кандидатуру Джулиано делла Ровере, известного как кардинал Сан-Пьеро-ин-Винколи, в пользу церкви в Риме, где он служил кардиналом-священником. Борджиа отважился на смелый шаг (как выяснилось позже, даже отчаянный), поскольку делла Ровере был одним из ярых противников его отца, за что и поплатился многолетним изгнанием. Более того, кардинала поддерживали многие враги герцога. Тем не менее, поскольку его считали главным кандидатом на папский престол, Чезаре решил, что выгоднее будет заключить с ним сделку. Джулиано очень хотел заручиться поддержкой Борджиа, пообещав, что после своего избрания назначит Чезаре капитан-генералом папских войск и посодействует его территориальной политике. Но за спиной Борджиа кардинал тут же признался венецианскому послу, что люди зачастую в силу необходимости поступают определенным образом, но, едва освободившись от оков, «действуют иначе». Как отмечал Макиавелли, если герцог полагал, что делла Ровере готов простить его и забыть все те унижения, которые перенес от рук Борджиа, то глубоко заблуждался.
Утром 1 ноября объявили об избрании папой Джулиано делла Ровере, отныне он станет известен под именем Юлия II. Уведомляя об этом флорентийские власти, Макиавелли написал, что Юлий II едва ли исполнит свои прежние обещания, ибо «многие из них противоречили друг другу». Однако папа Юлий II мог с легкостью пренебречь подобной щепетильностью, и хотя на следующий день после избрания понтифик и подтвердил свое обещание Борджиа, уже несколько дней спустя он без тени раскаяния заявил венецианскому послу, что нет нужды напоминать ему о том, чтобы отказаться от поддержки честолюбивых замыслов Борджиа касательно Романьи. Эта провинция принадлежала церкви, и все местные землевладельцы являлись наместниками или вассалами Святейшего Престола.
Сообщение предназначалось как для герцога, так и для венецианцев, которые, атаковав Фаэнцу, раскрыли свое намерение захватить эту область. Чезаре почувствовал, что почва уходит из-под ног, а 6 ноября, когда с ним встретился Макиавелли, герцог набросился на посла и его правительство с упреками, «полными яда и огня». Своим истинным врагом Борджиа назвал Флоренцию, а не Венецию, добавив, что вскоре посмеется, глядя на руины слабого флорентийского государства, захваченного венецианцами, а относительно французов заметил, что те потеряют Неаполь и в любом случае помочь республике не смогут. Кардинал д’Амбуаз, также присутствовавший при этом разговоре, осудил Чезаре, напомнив ему: «Господь карает за все грехи, не говоря уже о тех, что лежат на этом человеке». Оглядываясь на прошлое — или, как сказали бы флорентийцы, уподобляясь «астрологу из Броцци»,[39] — слова Борджиа оказались пророческими, особенно в отношении французов. Хотя, учитывая хитросплетения итальянской политики и непредсказуемость войн, Чезаре не мог предвидеть поражение французов в Неаполе, случившееся несколько недель спустя.
Гнев Борджиа оказался не единственным обстоятельством, с которым пришлось смириться Макиавелли. К тому времени Мариетта уже покорилась тому, что муж не балует ее письмами, но подобным терпением обладали далеко не все. «Мы удивлены тем, что вы не сообщаете нам свежих новостей», — напишет ему Десятка 2 ноября, и во время работы в канцелярии Никколо не раз выскажут эти претензии. Но поскольку по причине скупости правительства Макиавелли не мог себе позволить услуги срочных курьеров, как ему того хотелось,[40] он, по-видимому, и вправду ленился составлять официальные письма.
Правительство ожидало, что Никколо хотя бы формально посчитается с бюрократическими условностями и станет регулярно высылать сообщения (независимо от их содержания), но, похоже, у Макиавелли просто не находилось на это времени. Несколько лет спустя, во время рабочей поездки в Верону, он признается одному из друзей: «Я сижу на мели, никто ничего не знает, но ради одной лишь видимости я занят тем, что сижу и воображаю, какие бы словеса написать Десятке». Однажды он уже заявил своим руководителям в довольно бестактной форме: «Я возмущен любыми обвинениями в лености, тогда как я подвергаюсь опасности, изнемогаю от усталости, терплю лишения и множество расходов, кои значительно превосходят те, которые позволяет и жалованье Вашей Светлости, и мое собственное».
Макиавелли уже выработал привычку раздражать людей, что, мягко говоря, было не совсем разумно и в сочетании с плохо скрываемой заносчивостью смертельно опасно. В Риме Никколо получил письмо от Аньоло Туччи, книготорговца и одного из тогдашних приоров, просившего напомнить кардиналу Содерини о сане епископа, который Туччи наметил для одного из своих родственников, со словами: «Если тебе удастся обойтись без каких-либо расходов, ты заслужишь благодарность гонфалоньера». Возможно, упомянув Пьеро Содерини, Туччи пытался повлиять на Макиавелли, но, вопреки просьбе ответить как можно скорее, письма от Никколо он так и не получил. В действительности, кроме забот о семейных амбициях некоего приора, у гонфалоньера были и другие дела, и, отвечая Никколо, Содерини просил его сообщить новости о событиях в Неаполитанском королевстве. Кроме прочего, республика была озабочена беспорядками в Романье, и Макиавелли следил за ситуацией из Рима и отправлял подробные сводки, едва что-либо разузнав. Но 22 ноября Туччи прислал Никколо еще одно письмо, в котором ругал французов за то, что те пренебрегли советами Флоренции и «не взяли наших солдат». К тому же он просил Макиавелли сообщить папскому правительству, что флорентийцы не намерены сидеть и смотреть, как венецианцы захватывают Романью, «ибо мы верим, что сие не может происходить без участия и одобрения папы».
И на это послание Макиавелли не обратил ни малейшего внимания, в результате чего обеспокоенный Бьяджо Буонаккорси буквально умолял его ответить. «Туччи вне себя от ярости», — напишет он 4 декабря, рассказывая, как приор злобно раскритиковал Никколо перед правительством. Хотя Туччи не пользовался особым расположением коллег, Буонаккорси предупредил Макиавелли, чтобы тот поостерегся, потому что кое-кому его положительные отзывы о кардинале Содерини пришлись не по нраву. Туччи начал действовать Никколо на нервы, и, кроме его высокомерного тона, Макиавелли возмущало и то, что этот человек вел себя так, будто он верховный властитель флорентийской политики, а не простой приор, избранный всего-то на пару месяцев. Недовольство Макиавелли объяснялось тем, что его публично осуждал тот, кто, вероятно, считал его ниже себя по положению, и, что еще хуже, Туччи обращался к Макиавелли на «ты» (tu) вместо формального «вы» (voi).[41] Обмакнув красноречивое перо в едкие чернила, Никколо накатал самовлюбленному приору ответ, всякий раз обращаясь к нему на «вы»:
«Я получил Ваше письмо от 22-го числа сего месяца и, не сумев различить подписи, полагаю, все же узнал почерк и стиль. Однако даже в случае ошибки, думаю, мне следует Вам ответить. Вы говорите об угрожающем положении Романьи, теперь, когда потеряна Фаэнца; Вы ссылаетесь на то, что Вам надлежит уделить внимание собственным неотложным делам, ибо те, кому следует принимать решения, бездействуют; Вы полагаете, что в деле замешан папа римский; Вы тревожитесь о положении французов; Вы напоминаете мне быть вдумчивым и добросовестным, и так далее. Все указанные дела рассматривались мной в официальной корреспонденции, и мои исчерпывающие ответы находятся в Вашем распоряжении, однако, не желая вновь разочаровывать Вас, я снова изложу все обстоятельства в соответствии с Вашими требованиями и напишу на местном диалекте на тот случай, если мои письма канцелярии были написаны по-латыни, в чем я, однако, сомневаюсь».
