Вернувшись в Петербург в мае, Мейерхольд принял участие в осуществлении еще одного проекта. Постановка пьесы Кальдерона имела успех и сыграла большую роль в эволюции театральных идей Мейерхольда (некоторые находки были позже с эффектом использованы в знаменитом мольеровском «Дон Жуане», который он поставил в Александрийском театре в ноябре 1910 года). И все же это был спектакль, показанный всего лишь один раз избранной, элитарной публике. Существовавшие планы институализации Башенного театра были отложены^[399], а Мейерхольд и его друзья, среди которых был и Кузмин, пытались найти постоянный испытательный полигон для своих опытов, который был бы доступен более широкой публике.

В сентябрьском (десятом) номере «Аполлона» за 1910 год Ауслендер в своей постоянной рубрике «Петербургские театры» объявил о предстоящем в октябре открытии нового театра «Интермедия» в здании бывшего театра «Сказка» на Галерной улице. Его репертуар должен был состоять из «старинных и новых фарсов, комедий, пантомим, опереток, водевилей, небольших драм и отдельных номеров». Официально театром руководило «Товарищество актеров, художников, писателей и музыкантов», но на самом деле во главе театра, официально называвшегося «Дом интермедий», стояли три человека. Директором был сам Мейерхольд. Вся художественная часть была отдана вернувшемуся в Петербург Сапунову. Кузмин занимался литературной и музыкальной стороной. Из-за ограниченности репертуара он сам написал две пьески для первого вечера и активно участвовал в подготовке других программ^[400]. Согласно сохранившимся афишам, театр ежедневно давал два представления. Первое шло с девяти вечера до половины двенадцатого, а вслед за ним, с полуночи до двух часов, следовал «дивертисмент». Неудивительно, что при таком распорядке работы и талантливости руководителей театра «Дом интермедий» вскоре стал любимым местом столичной литературно-художественной богемы.

Официально театр открылся 12 октября 1910 года. Центром программы была мейерхольдовская «переделка» (на самом деле очень свободная адаптация) пантомимы Артура Шницлера «Покрывало Пьеретты», названная Мейерхольдом «Шарф Коломбины». Именно в это время Мейерхольд испытывал сильнейший интерес к Гофману, и Кузмин, сам Гофмана очень любивший, придумал для него псевдоним Доктор Дапертутто (пользоваться псевдонимом для работы в «Доме интермедий» посоветовал Мейерхольду директор Императорских театров В. А. Теляковский, чтобы избежать конфликта между двумя различными его ипостасями: режиссера Императорских театров и руководителя богемного экспериментального театра). Постановка «Шарфа Коломбины» придавала всему предприятию дух гофмановской гротесковости, фантастики и ирреальности. Сама публика сидела за столиками, а не в театральных креслах. Это решение было принято как для того, чтобы создать неформальную обстановку, так и для облегчения подачи еды. Рампы не было, и широкая лестница соединяла небольшую сцену с залом. Первая программа открывалась прологом «Исправленный чудак», специально для этого случая написанным Кузминым. Даже доброжелательный рецензент Сергей Ауслендер оценивал его как не вполне удавшийся^[401]. Он был предназначен для того, чтобы ввести публику в дух шницлеровской пантомимы, и основывался на гофмановской истории доктора Коппелиуса: «куклы» оживали, и персонажи выходили из зала, чтобы участвовать в пантомиме. Удачнее была «элегантная пастораль» Кузмина «Голландка Лиза», написанная по мотивам средневековой французской пьесы с музыкой самого Кузмина^[402]. Вечер завершался «пьеской-гротеском» П. П. Потемкина и К. Э. Гибшмана, называвшейся «Блек энд уайт»^[403]. Вся эта программа прошла 25 раз до закрытия театра для подготовки следующей: это считалось значительным успехом.

Вторая программа, опять-таки поставленная Мейерхольдом, впервые была показана 3 декабря 1910 года. В нее входила комическая опера И. А. Крылова «Бешеная семья», написанная в 1793 году (оформление Сапунова, музыка Кузмина). Центральное место занимала комедия Е. А. Зноско-Боровского «Обращенный принц»^[404] в оформлении Судейкина; Кузмин написал к ней музыку и слова нескольких песен. Завершали программу «концертные номера», исполнявшиеся К. Э. Гибшманом, Н. В. Петровым (более известным тогдашней публике под именем «Коля Петер») и Б. Г. Казарозой. Последняя с «громадным успехом»^[405] пела «детские песенки» Кузмина, среди них и знаменитую:

а также не менее знаменитую и ранее цитировавшуюся «Если завтра будет солнце…». Как бы ни относиться к этим беспечным песенкам, следует помнить, что для современников они символизировали все очарование времени даже тогда, когда оно давно прошло и казалось далекой сказкой, как в страшные годы военного коммунизма, когда Блок нередко просил Кузмина их спеть.

Вторая программа «Дома интермедий» также имела успех, но оказалась последней. Осенью 1911 года театр поехал на гастроли в Москву, где показал сборную программу, хорошо принятую критикой, но не имевшую финансового успеха. В результате по возвращении в Петербург он закрылся навсегда.

Работа в «Доме интермедий» не была единственной театральной затеей Кузмина в 1910–1911 годах. В 1910-м он написал пьесу «Принц с мызы» и ожидал постановки ранее написанной оперетты «Забава дев». Однако довольно неожиданно для самого себя оказался одним из действующих лиц разразившегося в столице театрального скандала.

25 февраля 1911 года известный крайне правый депутат В. М. Пуришкевич вмешался в обсуждение Думой бюджета Министерства внутренних дел речью о состоянии русского театра. Эта речь была бы смешной — парламентский корреспондент газеты «Речь» сообщает, что она нередко прерывалась взрывами смеха, — если бы не была столь отвратительной. Используя совершенно фантастическую статистику, Пуришкевич пытался доказать, что русский театр захвачен евреями. О скончавшейся в 1909 году Коммиссаржевской и откликах на ее смерть прямо говорилось: «Апофеоз Коммиссаржевской — жидовская затея»^[407]. Театр обвинялся в активном содействии революции, и оратор предупреждал, что он даже опаснее кинематографа. Как колыбель «атеизма» и всяческих «извращений», театр обвинялся в том, что являлся главным источником развращения нравственности, особенно студенческой (незадолго до этого в Московском и Петербургском университетах прошли серьезные студенческие волнения). Естественно, что Кузмин упоминался в этой речи, оказавшись в достойной компании: вместе с Блоком, Сологубом и Мейерхольдом^[408]. Инцидент мог бы стать весьма серьезным, не укажи во время дискуссии один из депутатов, что Пуришкевич сам является драматургом, но почему-то его пьесы не пользуются ни малейшим успехом. Были опасения, что из-за связей Пуришкевича со двором Мейерхольд и его окружение могут быть изгнаны из Императорских театров. Однако этого не случилось, и уже через месяц в Александрийском театре состоялась премьера пьесы Юрия Беляева «Красный кабачок» в оформлении Головина и с музыкальным сопровождением Кузмина.

В это же самое время в суворинском Малом театре (театре Литературно-художественного общества) шли репетиции оперетты Кузмина «Забава дев». Премьера состоялась 1 мая 1911 года. Рецензии были прохладными, но публике оперетта понравилась^[409]. Красочные костюмы и декорации Судейкина весьма способствовали успеху. Спектакль шел более двух месяцев и прекратился только с закрытием сезона. Песенка «Полетим далеко за море» сделалась «гвоздем сезона». Возобновление в новом сезоне (с обновленными куплетами) успеха уже не имело. И все же Кузмин получил весьма изрядную сумму, которую намеревался разумно потратить — в частности, со своим тогдашним любовником актером Н. Д. Кузнецовым (он играл в «Доме интермедий», но впоследствии никуда, сколько мы знаем, устроиться не мог — мешало пристрастие к алкоголю) отправиться в Париж. Но только, получив деньги, на следующее же утро Кузмин их не обнаружил: то ли потратил, то ли раздарил, то ли его обокрали…