Опереттой Кузмин живо интересовался всегда, считая ее несправедливо недооцененным музыкальным жанром. Высокомерно-снисходительный тон рецензий в русской прессе полностью подтверждал его мнение. Он восхищался французскими опереттами, но полагал, что их преобладание на сцене и презрение прессы к русским образцам жанра заставляют русских писателей и музыкантов совершенно напрасно его игнорировать. Для него самого жанр являлся настоящей находкой, и он спешил испробовать в нем свои силы. Однако следующая после «Забавы дев» его оперетта «Возвращение Одиссея», поставленная в Малом театре уже в сентябре, не имела никакого успеха, несмотря на вкрапленные в текст политические намеки.

В это время Кузмин уже возвратился и к стихам. В списке его произведений, составленном в 1920-е годы, под 1910 годом в разделе «стихи» следует единственная запись: «Стихи Князеву». Конечно, в этот год он писал стихи и другие, но краткость записи делает понятной важность того места, которое занимала личность В. Г. Князева в его личной и литературной биографии. Второй раз запись такого же типа встретится еще лишь один раз, и в случае еще более примечательном — под 1913 годом значится: «Юрочке».

Биография Всеволода Гаврииловича Князева в настоящее время довольно хорошо известна, так как исследователи ахматовской «Поэмы без героя» не могли обойти ее своим вниманием, — Князев послужил прототипом «драгунского корнета со стихами», одного из наиболее важных персонажей поэмы^[410].

Насколько можно судить по дневнику Кузмина, он впервые обратил внимание на Князева 2 мая 1910 года при довольно странных обстоятельствах: «Оля <О. А. Глебова-Судейкина> вдруг шепчет: „Мих<аил>, уведи Сережу“. Оказывается, рядом со столиком сидел один из убийц его отца^[411] <…> Мне очень понравился проходивший Князев. Вдруг он мне приносит две розы от Паллады. Пошел ее поблагодарить. Звала слушать стихи Князева. Она действительно очень красива».

Здесь важно не только первое появление Князева, но и то, что он в этот момент находился в ближайшем окружении знаменитой Паллады. Наиболее краткое определение ее известности в Петербурге того времени дала Ахматова: «Она была знаменита. Браслеты на ногах, гомерический блуд»^[412]. Один из ее многочисленных мужей, граф Б. О. Берг, вспоминал: «У Старынкевичей была традиция давать детям древнегреческие имена: например — инженерный генерал Олимп Иванович, отец Паллады, имел брата Сократа Ивановича. <…> У Паллады был брат Кронид Олимпович, прозванный голодающим индусом (был еще брат Леон и сестра Лидия) <…> На курсах она познакомилась с кружком социал-революционеров, которые ее привлекли в свои ряды. Здесь она встретилась с Егором Сергеевичем Сазоновым <…> Накануне покушения она ему отдалась. Утром 15 июля 1904 года статс-секретарь Плеве ехал на Высочайший доклад в Петергоф. На Измайловском проспекте (не доезжая Крюкова канала) из меблированных комнат выбежал Сазонов и бросил под ехавшую карету бомбу, которою министр был ранен на смерть. <…> Вскоре Паллада бежала из дома с студентом и с ним обвенчалась; но родившиеся близнецы были дети от ее связи с Сазоновым. Она вернулась к родителям, и вскоре произошли две драмы, давшие ей известность не совсем завидную. В нее влюбился без ума молодой человек, ей совсем не нравившийся, и он застрелился под ее портретом <…> Подобный же случай повторился с другим студентом. Решив покончить с собой, он вызвал Палладу на свидание с ним на улицу и тут же, на ее глазах, застрелился. После этого случая вся столичная печать зашумела, — вспомнили предыдущее самоубийство и в петербургской газете поместили ее портрет и описание „этой роковой женщины“ (1908–09 гг.)»^[413]. В эту-то «роковую женщину» и влюбился Князев. Согласно записи в дневнике Кузмина, «Вс<еволод> познакомился с Палладой только на свадьбе Леона, в феврале рассорился со Старынкевичем, бывшим лучшим другом, с сестрою и погиб» (30 мая 1910 года).

Дневниковые записи того времени создают хотя и не вполне ясную в деталях, но выразительную картину истерической, в постоянном нервном напряжении жизни, которую вел Князев в компании Паллады, и соответственного настроения Кузмина, страстно влюбившегося в молодого человека. В продолжении цитированной записи от 30 мая Кузмин рассказывает: «Уговорили ехать в гостиницу. Какой-то бордельный притон. В соседней комнате прямо занимались делом, причем дама икала, как лаяла. Паллада приставала, Всеволод нервничал, Валечка хихикал, я драматизировал. Наконец Нувель удалился, я с Колей <Н. Позняковым> пошли в один номер, Позн<яков> не хотел спать, а гулять, Паллада так расстоналась, что я впал в обморок. Тормошил меня Коля, потом Паллада прибежала в одеяле, потом Всев<олод> ложился на меня, целовал, тряс и отходил со словами: „Я больше никак не умею“. Наконец я встал и разделся лечь, стучится Палл<ада>, я оделся. Потом история в другом номере, Всеволод одет, в перчатках, кричит, что он Палладу разлюбил, что это — публичный дом (а то что же иначе, милый мальчик, разве Паллада твоя не последняя мерзавка и блядь?). Остался поговорить два слова и совсем помирился. Я снова лег, и Коля отправился».

И далее, на всем протяжении этого довольно долгого романа, тянувшегося с мая 1910-го до сентября 1912 года, Кузмин постоянно фиксирует резкие смены своих настроений, бурные ссоры и страстные примирения с Князевым, причинявшие одновременно и боль, и целительное спокойствие.

Чрезвычайно характерно в этом отношении стихотворение, которое близко к тому времени уже знавший Кузмина Г. Иванов расценивал как вполне случайную безделушку:

Однако появление этого стихотворения явно связано с событиями, описанными в дневнике Кузмина 4 апреля 1911 года: «Князев пришел и вдруг стал разводить разные теории о девстве, плутовстве и т. д. Его и пленяла возможность в мужской любви, т<ак> сказать, сыграть на шармака. Дешево же стоит тогда его переделка. Вышла сцена; не знаю, понял ли он, но все слухи о нем ожили в моем воспоминаньи. Кое-как примирились. Поехали сниматься. Снимались уже весело». Психологическая подоплека стихотворения становится тем самым гораздо яснее, но сам текст оказывается гораздо более одноплановым, чем реальные жизненные переживания: жестокие размышления и сомнения заменены «капризами милыми весны», беспокойная и терзающая любовь представлена безоблачной и безмятежной.

В стихотворениях, обращенных к Князеву, поэзия и реальность решительно расходятся, Кузмин хочет видеть в своем молодом спутнике идеального возлюбленного, каким тот на самом деле ни в коей мере не являлся.