Приписывали это дождям, но, кажется, вернее будет отнести это к скороспелой сушке в Ташкенте в новых, не просохших печах, устроенных инженер-полковником Шлейфером из плетней, смазанных глиной. Мы сами видели эти печи в действии: сухари выходили мягкие, не вполне готовые, и досыхали на воздухе… Тут мухи и жучки клали в них яички. Времени было дано на эту операцию так мало, что приходилось надеяться на русское «авось».

Забракованные сухари пошли на угощение верблюдов. Кизил-кумские киргизы пригнали по просьбе подполковника Иванова 828 верблюдов, а их надо было 1058, потому что дорогой от Ташкента, на 462 верстах, пало их 874, да отпущено за негодностью 536, итого потеря равнялась 1410. Из наличных многие не могли нести более 6 пудов.

Крайнее положение отряда заставило послать в Бухару энергичного хлудовского приказчика Громова за хлебом, яйцами и другими запасами. Чтобы не выдать эмиру критического положения отряда, Кауфман написал к нему просьбу о хлебе в таких выражениях, что вот-де отряд простоит в Хал-Ата несколько дней, и желательно было бы покормить людей свежим хлебом (сухой-то, мол, уже надоел), а потому его высокостепенство окажет большую любезность, если прикажет своим купцам привезти на этот пункт тысяч пять пудов муки… Уже одно количество это указывало, что дело шло вовсе не о том, чтобы покормить людей свежим хлебом, а чтобы было с чем идти и далее…

Эмир прекрасно знал, в каком затруднении находился русский отряд, и поспешил задобрить голодного льва: 400 батманов (3200 пудов) муки, 50 батманов ячменя и 30 батманов рису были немедленно посланы им в подарок Кауфману, с предупреждением в письме, что плату за этот хлеб он примет как оскорбление.

О том, что впереди нет воды, Кауфман и Троцкий, по-видимому, не знали, успокоенные самоуверенностью Аминова, но что без хлеба дальше идти нельзя, это понимали все до последнего человека.

Весьма возможно, что не пришли эмир вовремя хлеба, отряд пришлось бы повернуть на Бухару… Этого, конечно, эмир желать не мог. Более или менее вынужденная любезность эмира была оценена не по ее внутренним побуждениям, а по ценности внешней. Вот что писал ему Кауфман от 23 апреля: «Любезное и широкое гостеприимство, оказанное вами войскам великого белого царя, во время пути следования их по вашим владениям, вызывает меня еще раз выразить вам мою искреннюю признательность за ваши соседские чувства к нам». Далее сообщалось, что на его земле построено теперь укрепление для склада тяжестей, но что оно будет защищать его владения от хивинцев и прочее.

Громов также прикупил муки и прислал еще 8 тысяч яиц и краски к 7-му числу. Полторацкий говорит, что и это был подарок эмира, приславшего еще рис и муку. Началась спешная окраска, чтобы послать в другие эшелоны; но 3-й и 4-й эшелоны получили их только на второй день Пасхи. В этот же день на Арстан-бель-Кудук прибыл джигит из Ташкента, с подарками Кауфману и Головачеву, в виде пасх, куличей и т. п., а для войск 16 пудов чаю и 94 пуда сахару.

Между тем, когда дело было уже испорчено и отряд свернул на Арстан-бель, получена была 28-го числа с джигитом телеграмма от начальника главного штаба о неудачах по сбору верблюдов у Маркозова, о беспорядках на Мангышлаке и сформировании другого отряда в Киндерли. В заключение было сказано: «Едва ли сам Маркозов может принять своевременное участие в предположенной экспедиции, и лучше на него вовсе не рассчитывать». Однако из Тифлиса князь Святополк-Мирский телеграфировал от 27 марта (значит, в сутки телеграмма эта попала из Верного, где оканчивался телеграф, в отряд, что невероятно, однако это красуется в «Материалах» на странице 57), что Маркозов выступил уже с 12 ротами, 4 сотнями и 16 орудиями и что в Измукшир придет 9 мая, а Ломакин выступит к 10 апреля. Эта последняя телеграмма могла прийти разве что к 1 апреля и ввиду ее противоречия с известиями из главного штаба, вероятно, принята за апрельскую шутку… По крайней мере Кауфман с этих пор перестал уже гнать отряд сломя голову и свободнее относился к дневкам и невольным остановкам.

Из Казалинска пришло известие, что хивинский хан выслал 21 человека русских пленных с посольством. В числе пленных вернулись купцы Бурнашев и Зайцев, захваченные в 1869 году в степи на меновой торговле; казаки Штинов и Воротынцев, захваченные тогда же на станциях Ждулюс и Кара-Кудук, где они были смотрителями; казаки Долбленое, Гузинов, Солодовников, Попов и Дурманов, захваченные в 1870 г. при катастрофе с подполковником Рукиным; казаки Черных и Сухорукое, взятые под Иргизом в 1869 г., когда барантачи угнали табун лошадей. Казакам Кауфман велел дать лошадей и присоединить к казалинскому отряду, а рыбаков и купцов отправить в Оренбург, выдав всем по 15 рублей.

Послов приказано направить на Арстан-бель-Кудук, вслед за отрядом, но они явились к Кауфману только по занятии нами Хивы.

Праздник Пасхи был отпразднован, как подобает, по крайней мере в первом эшелоне, где был церковный намет и единственный священник, знаменитый отец Малов. Пущено три ракеты в 12 ч. ночи. Офицеры разговлялись у Кауфмана, потом все пошли с поздравлением к представителю царствующего дома, князю Романовскому. Войскам, однако, запрещена была водка, опечатанная поэтому у маркитантов.

8 апреля от полковника Иванова получено донесение, что авангард казалинской колонны придет 9-го на Тамду, всего в трех переходах от джизакского отряда. В этот же день, как сказано выше, пришел и экстренный транспорт с гнилыми сухарями. Можно было уже, по мнению Кауфмана, идти далее, не ожидая ни казалинцев, ни остальных транспортов. Не проверенные ничем рассказы Аминова, назначенного колонновожатым, привели к тому, что отряд пошел дальше большими эшелонами: джизакский разделен на два, а казалинский должен был идти целиком; всего, значит, три эшелона. Ни Кауфман, ни его начальник штаба и никто из его ближайших сотрудников не подумали даже, что при эшелонах кроме людей идет масса лошадей и верблюдов, и что никаких колодцев для них не хватит, так как ожидать наполнения их водою, после того как запас весь вычерпан, обыкновенно приходится по несколько часов, а иногда и по несколько суток…

Замечательно, что Кауфман, не любивший вообще сознаваться в ошибках, в этом промахе сознался… По крайней мере в материалах, напечатанных в 1881 г., значит, еще при его жизни и по его распоряжению, такое разделение на крупные эшелоны, признано не совсем удобным (стр. 64), но мы шли, учась (стр. 63), то есть сделали это по молодости и неопытности и опасались встречи с неприятелем… Уходя от своей базы, мы должны были нести ее с собою, и потому «раздроблять войска было бы в этом случае крайне неблагоразумно» (стр. 64). Выходит таким образом, что начавши оправдываться, составители материалов пришли к выводу, что иначе поступить было бы даже весьма глупо, и стало быть, если бы им пришлось во второй раз идти по той же дороге весной, они, научась уже горьким опытом, снова поступили бы так же благоразумно и даже умно и погубили бы отряд…

Но так пишутся только реляции, а не история. Ошибка, сознанная и указанная, остерегает последующих деятелей: они получают в наследие чужой опыт и узнают, как не надо делать. Но если, указав на ошибку, вам говорят, что все-таки именно так всегда и делайте, то это уже не история… Кауфман ни за что не хотел также сознаться, что во время своего самаркандского похода он сделал большую и непростительную для него, как инженера, ошибку, оставив в цитадели слабый гарнизон, не исправив повреждений в стенах, не приказав даже подобрать к бухарским пушкам снарядов и не уничтожив лавчонок, пристроенных к стенам снаружи цитадели, что привело потом гарнизон в отчаянное положение… Его приближенные, кадившие ему из-за наград и боязни быть обойденными при назначении в экспедиции, конечно, соглашались с ним, что иначе поступать он и не мог, что привести самаркандскую цитадель в надлежащий вид, требуемый наукою, было бы крайне неблагоразумно. Баснословная карьера Абрамова, не пропустившего ни одной экспедиции и проскочившего из поручиков в генералы в четыре года, соблазняла почти всех, которые и кадили без конца начальству вообще, а Кауфману в особенности…