— А? — повторила она.
— Виченцо Джорджо Аппелло.
Ее рука соскользнула с дверной ручки, и она отступила назад. Аппелло, сияя дружелюбной улыбкой, вошел. Бернстайн последовал за ним, закрыв за собой дверь. Всю комнату сквозь окно заливал солнечный свет, но тем не менее здесь стоял жуткий холод, как в каменном подвале. Женщина стояла, раскрыв рот и сложив руки перед грудью, как на молитве, и кончики ее пальцев указывали на Винни. Казалось, она пригнулась, словно собираясь упасть на колени, и явно была не в силах произнести ни слова.
Винни приблизился к ней, прикоснулся к ее костлявому плечу и заставил ее сесть на стул. Они с Бернстайном тоже сели. Он поведал ей об их родстве, называя имена и фамилии мужчин и женщин, многие из которых уже умерли, а о других она только слышала, но никогда не встречала их в этом близком к небесам месте. Наконец она заговорила, и Аппелло никак не мог понять, что она говорит. А она вдруг бросилась вон из комнаты.
— Мне кажется, она думает, будто я призрак. Дядя говорил, она не видела никого из нашей семьи лет уже двадцать или двадцать пять. Готов спорить, она уверена, что нас и в живых-то никого не осталось.
Она вернулась с бутылкой, в которой оставалось на дюйм вина, на самом донышке. Бернстайна она полностью проигнорировала, бутылку передала Аппелло. Он выпил. Вино оказалось сущим уксусом. Она начала что-то бормотать, вытирая слезы, катившиеся из глаз, чтобы видеть Аппелло. Она так и не сумела закончить ни одну фразу, а Аппелло все продолжал спрашивать, что она хочет сказать. А она продолжала метаться из одного угла комнаты в другой. Ритм ее перемещений от стула и обратно был настолько дикий, что Аппелло пришлось повысить голос и велеть ей сесть.
— Я не призрак, тетя. Я приехал из Америки… — Он замолчал. По пораженному и испуганному выражению ее глаз было понятно, что она вовсе не думает ни о каких призраках, но — и это было ничуть не лучше — полагает, что если никто давно уже не приезжает навестить ее из Лючеры, то как мог кто-то вспомнить о ней в Америке, в стране, которая действительно существует, она это знала, точно так же, как существует рай и как существует она сама. Нет, разговаривать с нею было совершенно невозможно.
В конечном итоге они убрались, и она не сказала при этом ни единого внятного слова, только благословила их — это у нее было способом выразить облегчение при виде того, что Аппелло уходит, потому что, несмотря на невыразимую радость от того, что она собственными глазами лицезрела еще одного кровного родственника своего мужа, зрелище это было слишком ужасным само по себе и по ассоциациям, которое оно вызывало, а также накладывало на нее обязанность приветствовать его, устраивать в доме и всячески обихаживать.
Сейчас они шли по направлению к церкви. Бернстайн за все это время так и не нашел в себе сил хоть что-то сказать. Чрезвычайно возбужденное состояние этой женщины, ее столь искренние, бьющие через край, дикие эмоции его просто испугали. И все же, глядя на Аппелло, он с изумлением отметил, что его друг не вынес из этого ничего, кроме какого-то спокойного удовлетворения, словно его тетка вела себя совершенно нормальным образом. Он смутно припомнил себя ребенком, когда навещал свою тетку в Бронксе, женщину, которая не поддерживала с их семьей никаких связей и никогда еще до этого его не видела. Он вспомнил, как она кормила его, насильно, как щипала его за щеки и все улыбалась и улыбалась всякий раз, как он поднимал на нее глаза; при этом он, однако, твердо знал, что эта их встреча никак не связана с их кровнородственными отношениями; да и не может такого быть, чтоб он ощутил этот голос крови, даже если на следующем углу он прямо сейчас встретит женщину, которая заявит, что принадлежит к его семье. Уж если он что-то и ощутит, то желание поскорее убраться от нее прочь, хотя вообще-то он всегда умел находить общий язык с родственниками и вовсе не испытывал по отношению к ним обычного снобизма. Когда они вошли в церковь, он сказал себе, что, видимо, не включился полностью в их отношения, но для него по-прежнему оставалось загадкой, почему это его так беспокоило; он даже ощутил раздражение на Аппелло, который в данный момент расспрашивал священника о местонахождении гробниц древних Аппелло.
Они спустились в сводчатое подземелье церкви — каменный пол его был частично залит водой. Вдоль стен, а также во всех извилистых коридорах, расходящихся от центрального холла, тянулись гробницы, столь древние, что даже свет свечи не помогал разобрать полустертые надписи на них. Священник с трудом вспомнил о существовании склепа Аппелло, но не имел понятия, где он находится. Винни переходил из одного помещения крипты в другое, держа в руке свечу, которую купил у священника. Бернстайн ждал в начале коридора, стоял там, нагнув шею, чтобы не касаться шляпой потолка. Аппелло нагнулся больше, чем прежде, и теперь сам выглядел как монах, как хранитель древностей — постепенно растворяющаяся в темноте фигура человека, напрягая зрение изучающего во тьме веков надписи на камне в попытке отыскать собственную фамилию. Он никак не мог ее найти. Ноги у них промокли. Спустя полчаса они покинули церковь. Наверху им пришлось отражать атаки дрожащих от холода мальчишек, продающих грязные открытки религиозного содержания, которые ветер так и норовил вырвать у них из рук.
— Уверен, что это где-то здесь, — сказал Аппелло возбужденно и восхищенно. — А ты не хочешь поискать вместе со мной, а? — с надеждой спросил он.
— Тут недолго и воспаление легких заполучить, — ответил Бернстайн.
Они дошли до конца переулка. По пути миновали несколько магазинчиков, перед которыми висели розовые туши ободранных ягнят, головой вниз и неуклюже выставив ножки над тротуаром. Бернстайн пожал одному такому ногу и изобразил перед Винни сценку в стиле Чаплина — представил, как им тут встретился монсеньор епископ, который протянул ему руку для рукопожатия и обнаружил в своей ладони ледяную ножку ягненка. Чаплину такое не снилось. В конце переулка они обозрели бескрайнее небо и бросили с высоты холма взгляд на Италию, расстилающуюся под обрывом.
— Они, наверное, даже верхом отсюда спускались, в полном вооружении, в латах. Аппелло, я имею в виду, — восторженно сказал Винни.
— Ага, так оно, видимо, и было, — отозвался Бернстайн. Представив себе Аппелло в латах, он сразу же расхотел и дальше поддразнивать приятеля. Он чувствовал себя одиноким, брошенным, таким же забытым, как иссушенные солнцем меловые склоны колоннообразного холма, на котором он сейчас стоял. В его-то семействе рыцарей уж точно не было.
Он вспомнил, что рассказывал отец про свой родной город в Европе, про общественную бочку с водой, про городского сумасшедшего, про местного барона, жившего неподалеку. Это было все, что он помнил, и это не вызывало никакого чувства гордости; да и не было в этом ничего такого, чем можно было бы гордиться. «Но я ж все-таки американец», сказал он себе. И все же вовсе не это так привлекало его в страстных поисках Аппелло. Он взглянул на профиль Аппелло и ощутил, с какой теплотой во взоре тот разглядывает Италию. И подумал, что вряд ли хоть один американец ощущал бы то же самое в Штатах. Сам он никогда в жизни не испытывал такого сильного чувства, когда знаешь, что прошлое может быть столь густо заселено людьми, целыми их поколениями, столь живо, а именно такое ощущение возникло у него всего час назад, когда они были у тетки Винни. Общественная бочка с водой, городской сумасшедший, местный барон, живший неподалеку… Это не имело никакого отношения к нему. Но, стоя сейчас тут, он почувствовал вдруг, что от него отрезали, оторвали часть его самого, и с легким недоумением подумал, что, наверное, так чувствует себя ребенок, узнав, что родители, которые его вырастили, не родные ему и что он появился в их доме не из тепла любви, а с улицы, с открытого для всех и забитого неорганизованными толпами пространства…
Они поискали и нашли ресторан, где можно было поесть, — на другом конце города, прямо над обрывом. Внутри ресторан оказался одной огромной комнатой с пятнадцатью или двадцатью столиками; передняя стена сплошь состояла из окон, выходящих на равнину внизу. Они уселись за стол и стали ждать, когда кто-нибудь появится. В ресторане было холодно. Они слышали вой ветра, бьющего в оконное стекло, но облака, плывшие на уровне глаз, двигались медленно и невозмутимо. Молодая девушка, видимо, дочь владельца, вышла из кухни, и Аппелло стал расспрашивать ее о предлагаемых блюдах. Дверь с улицы отворилась, и вошел мужчина.
