— Это старая, еще римская дорога, — заметил водитель. Он знал, как американцы любят все древнеримское. И добавил: — А вот машина — миланская. — Он и Аппелло рассмеялись.
Теперь в машину летели тучи белой меловой пыли. Высокие обрывы с обеих сторон выглядели угрожающе. Дорога не была ничем огорожена и каждые пару сотен метров круто поворачивала почти в обратном направлении, забираясь вверх. Двери «фиата» дребезжали, колотясь о рамы кузова, сиденье под ним все время сдвигалось вперед, угрожая съехать на пол. Их одежду и брови уже покрывал тончайший слой белого талька. Когда они добрались все же до верха, Бернстайн сказал:
— Я все понимаю, старина, ясно и без всяких там околичностей. Но можешь ты мне еще раз объяснить, четко и однозначно, за каким чертом мы лезем на эту кучу пыли?
Аппелло рассмеялся и шутливо ткнул его в бок.
— Я хочу повидаться с этой своей теткой, вот и все. — Он уже говорил вполне серьезно.
— Ты совсем спятил, ты хоть понимаешь это? У тебя какой-то комплекс неполноценности по отношению к предкам. Мы в этой стране только тем и занимаемся, что разыскиваем твоих родственников!
— Господи, помилуй! Я наконец очутился в стране, откуда я родом, и хочу повидать все места, где бывал. Ты ж сам знаешь, двое моих родственников похоронены в крипте под церковью, там, наверху. Где-то в двенадцатом веке.
— Ага, это, значит, оттуда все эти твои монахи?
— Конечно. Двое братьев Аппелло. Они помогали строить эту церковь. Она широко известна. Считается, им там являлся сам святой Михаил или кто-то подобный.
— Вот уж не знал, что когда-нибудь встречу человека, у которого в семье были монахи. Но все равно считаю, что ты на этом, можно сказать, помешался.
— А что, у тебя не возникает никаких чувств по отношению к собственным предкам? Разве тебе не хотелось бы съездить в Австрию, или куда там еще, и поглядеть на места, где когда-то жили твои родичи? Может, найдешь какое семейство, родню или что-нибудь в этом роде…
Бернстайн с минуту ничего не отвечал. Он и сам не знал, какие чувства испытывал в подобной связи, и смутно сознавал, что скорее всего донимает приятеля просто из зависти. Когда они ходили в суд, где на стене висели портреты деда и прадеда Аппелло — оба они были знаменитыми местными судьями, — когда ночевали в Лючере, где фамилия Аппелло означала нечто несомненно гордое и уважаемое и где его друга Винни принимали и приветствовали самым уважительным образом, поскольку он был Аппелло, — во всех этих случаях Бернстайн чувствовал себя чужаком, посторонним и в какой-то мере даже ущербным. Сначала он делал вид, что для него вся эта возня — не более чем детский лепет, но про мере того как раз за разом, случай за случаем фамилия Аппелло все повторялась и повторялась, отдаваясь эхом у него в голове, он постепенно начал считать, что его друг так тесно связан со всей этой историей, что это делает его сильнее, и впоследствии, когда ему придет время умирать, он будет довольно завидным мертвецом.
— У меня нет в Европе родственников, о ком мне хоть что-то известно, — сказал он Винни. — А если бы и были, их бы давно уже уничтожили.
— Именно поэтому тебе и не нравятся все эти мои визиты?
— Я вовсе не говорил, что мне это не нравится, — отозвался Бернстайн и заставил себя улыбнуться. Ему очень хотелось сейчас тоже открыть душу, как это сделал Винни; это придало бы ему некоторой легкости и силы, так он полагал. Они глядели на расстилавшуюся внизу равнину и теперь почти не разговаривали.
Меловая пыль, осевшая на брови Аппелло, сделала их чуть светлее. И на какую-то секунду ему даже показалось — сейчас они похожи один на другого. Оба более шести футов ростом, оба широкоплечие, темноволосые. Бернстайн был немного более худой, более сухопарый, с длинными руками. У Аппелло руки были мощнее, и он немного сутулился, словно не хотел казаться таким высоким. Но глаза у них были неодинаковые. У Аппелло разрез глаз был слегка китайский, и они у него блестели черным блеском; он всегда смотрел на всех прямо, а на женщин еще и со страстью. Бернстайн же отличался скорее рассеянным взглядом, ни на чем конкретно не сосредоточенным; по его мнению, глаза могут оказать опасную услугу, если кто-то сумеет понять их выражение, поэтому он частенько просто отводил взгляд в сторону или опускал его: выражение лица сразу становилось каким-то оборонительно-жестоким, но вместе с тем мягким.
Они были связаны друг с другом не столько по причине открывающихся возможностей; скорее потому, что оба чувствовали, насколько они противоположны по характеру. Кроме того, каждого из них манила уязвимость другого, его недостатки. Когда Бернстайн был рядом, Аппелло чувствовал: это отвлекает его от обычной безответственной чувственности, а в этой их поездке Бернстайн часто получал удовольствие, смешанное с болью, заранее решив ни в чем себя не ограничивать.
Машина свернула на очень крутом повороте, оставив внизу справа большое облако. Перед ними внезапно открылась главная улица городка, горбом уходящая вверх. Вокруг никого не было. То, что предрекал им водитель, оказалось сущей правдой: ослы, пасшиеся на крохотных, размером с носовой платок островках травы, что они проезжали по пути вверх, мгновенно взбрыкивали и неслись прочь, и еще они видели пастухов с густыми висячими усами, в черных шапках, напоминающих киверы, и длинных черных плащах. Пастухи молча и изучающе глазели на них, как обычно смотрят те, кто живет на отшибе от населенных, обжитых мест. Но здесь, в самом городе, не было видно никого. Машина вырулила на главную улицу, которая дальше стала менее крутой, и они оказались в окружении людей — те выскакивали из домов, на ходу натягивая куртки и шапки. Все жители выглядели до странности похожими друг на друга, как близкие родственники, и больше походили на ирландцев, нежели на итальянцев.
Они выбрались из «фиата» и осмотрели багаж, закрепленный на крыше машины, в то время как водитель ходил вокруг, видимо, в целях защиты. Аппелло, смеясь, заговорил с местными жителями, которые непрерывно осведомлялись, зачем он сюда приехал, что он намерен продавать и что хочет купить, пока он наконец не разъяснил, что желает всего лишь повидаться со своей теткой. Когда он назвал ее фамилию, лица мужчин (женщины оставались дома и наблюдали за происходящим в окна) приняли озадаченное выражение, затем один старик в веревочных сандалиях и вязаной лыжной шапочке вышел вперед и сообщил, что помнит такую женщину. После чего повернулся, и Аппелло с Бернстайном последовали за ним вверх по главной улице, сопровождаемые толпой, состоявшей теперь не менее чем из сотни мужчин.
— Как это так, что никто ее тут не знает? — спросил Бернстайн.
— Она вдова. Думаю, по большей части сидит дома. Ближайшие родственники умерли лет двадцать назад. Ее муж был последним из здешних Аппелло. В этих краях народ не очень-то знает местных женщин; держу пари, старикан этот вспомнил фамилию, потому что знал ее мужа, но не ее самое.
Ветер, сильный и постоянный, продувал город насквозь, как бы умывая его и отбеливая все камни. Солнце было неяркое, больше похожее на лимон, и не жарило, небо — девственно-голубое, а облака плыли так близко, что казалось, будто они свое брюхо волокут по соседней улице. Американцы широко шагали по улице, и в этих шагах их сквозила радость движения. Они подошли к двухэтажному каменному дому, прошли по темному коридору и постучались. Их проводник, соблюдая должное уважение, остался на тротуаре.
Несколько секунд изнутри не доносилось ни звука. Потом послышалось нечто — короткие скребущие звуки, словно от испуганной мыши, которая бросилась бежать, затем остановилась, оглянулась и снова куда-то метнулась. Аппелло постучал еще раз. Дверная ручка повернулась, и дверь отворилась на фут, не более. Ее придерживала бледная маленькая женщина, совсем еще не старая, отворив створку настолько, чтобы было видно ее лицо. Кажется, она была чем-то сильно обеспокоена.
— А? — спросила она.
— Меня зовут Винсент Джорджо.
