— Я? Вы имеете в виду нечто вроде социализма? — Да.

— Придерживался. Некоторое время.

— И что с ними произошло потом?

— Ну, прежде всего на них повлияли русские. Их концлагеря, общая отсталость и все прочее здорово разочаровали людей на этот счет. Плюс процветание Америки.

— Значит, все это ушло?

— Наверное, да.

Некоторое время они ехали в молчании. То и дело им попадались одинокие путники с запыленными лицами — они останавливались на открытых местах, в изумлении глядя на проезжающую машину.

— Тут всему скоро придет конец, знаете ли, — сказал Питер.

Он произнес это сухо, почти без эмоций, но Левин почувствовал всю глубину его отчаяния.

— Вы сами-то что намерены делать? Оставаться здесь до бесконечности или все же… — Он замолчал, вдруг осознав, что Питер, должно быть, любит свою страну, и вряд ли стоит бередить его раны, напоминая о возможности уехать отсюда.

— Да, я мог бы уехать в Штаты, но пока не знаю, решусь ли. Моя подружка хочет, чтобы мы поженились, а я даже не знаю…

— Мне просто любопытно, Питер… что вы думаете по поводу Дагласа?

— Не знаю. Надо думать, он был круглый болван.

— Почему?

— Ну, он мог бы сперва навести справки об этих соснах, что растут здесь, прежде чем увяз в этом своем предприятии по самые уши. Господи помилуй, да он даже техническую информацию заранее не раздобыл! Это уж совсем глупо. — Он с минуту раздумывал. — К тому же работать с местными — задача нелегкая, чем бы вы ни занимались.

— Почему? Чем они плохи?

— У них мозги набекрень. Они видят то, чего мы не видим, слышат то, что нам недоступно.

— У вас есть друзья среди гаитян?

— Ну конечно, я же вырос здесь. Но большинство из них рано или поздно просто свихиваются.

— Но они, кажется, добрые, хорошие люди. — Левин подумал об Октавусе.

— О да. Некоторые, да. — И через минуту добавил: — Тут теперь появилось много негодяев, и они вооружены. С помощью ЦРУ, как все говорят. Все время сплошные убийства.

— И что вы собираетесь предпринять?

— Сомневаюсь, что они полезут ко мне. Если бы такое случилось, то, по-видимому, они нацелились бы на долю в моем бизнесе. Мне пришлось бы закрыть дело и убираться отсюда, если бы они меня окончательно достали.

Они снова ехали мимо маленьких полуразвалившихся хижин и микроскопических огородов. Левин некоторое время пытался сформулировать в уме новый вопрос и наконец заявил:

— Как вы здорово починили это такси, Питер. Это было просто здорово!

— Да я просто подвязал торчавший лист обратно к рессоре, вот и все.

— Должен признаться, меня очень удивило, что вы остановились и стали им помогать.

Питеру, кажется, совсем не нравилось то, куда клонился этот разговор. Он нахмурился.

— Я знаю этого парня.

— Водителя?

— Ага.

— По тому, как вы с ним разговаривали, этого не скажешь.

— Он глупый. Ему вообще не следует садиться за руль. Он с этой машиной вообще не умеет управляться, даже как правильно установить домкрат, и то не знает. Он пытался поднять машину, вместо того чтобы поднять торчавший наружу лист рессоры, он все делал наоборот, не то, что должен был делать. Идиот! Работал у меня некоторое время, пока я его не выпер.

— Понятно, — сказал Левин. Значит, Питером двигало вовсе не сочувствие ни в чем не заинтересованного постороннего человека и даже не нечто вроде рыцарского благородства, а что-то типа нетерпимости к таким вот идиотам-водителям, да еще гордость от собственного умения чинить машины? Стало быть, оказанная на дороге помощь была вовсе не актом благородства, как он это представлял себе раньше? Если, конечно, не думать, что у рыцарей тоже имеется собственное эго, которое нужно лелеять и ублажать. Что Левин знал совершенно точно, так это то, что сам он ни за что не остановился бы, даже если бы знал, как починить рессору. Возможно, оттого, что он в отличие от Питера не испытывал к этим людям никакой любви? Или у него просто отсутствовало какое-либо желание стать чьим-то сюзереном?

Он улыбнулся своим мыслям и подумал: «А вот если бы там оказалось пианино, на этом пустыре, наверное, я бы с удовольствием сел к нему и поиграл бы для них, пока этот водитель возится с машиной, а люди помирают от голода и жажды в ожидании, когда кто-то придет и спасет их. Chacun a son ego»[29].

Потом он опять вспомнил о перегонном кубе, о гигантских размерах большого бака, о трудовых затратах, что понадобились, чтобы притащить его туда от самого порта, через густой лес, а вместе с ним еще и сварочный генератор и самого сварщика; подумал об отчаянном призыве Дагласа к Винсенту, вспомнил его грязную одежду и треснувшие очки, криво сидящие у него на носу, и его выкрик: «Страна-то ведь вымирает, Винсент!»

Питер высадил его возле отеля, сказав, что вечером заедет и заберет его к себе на ужин; он явно был рад заиметь нового сотрапезника. Левин помахал ему на прощание и поднялся в номер. Приняв душ, он голым улегся на кровать, вероятно, туже самую, которую делил с Аделью. Сквозь ставни донесся сигнал клаксона, такой, какой, насколько он помнил, очень нравился Адели, а потом чей-то голос что-то зачирикал по-детски, за ним проревел мотоцикл. Он снова подумал о перегонном кубе и баке, о том, что он по-прежнему выглядит целым и невредимым, в хорошем состоянии, лишь немного ржавчины появилось на его сварных швах. Он тут, наверное, и тысячу лет простоит. В каком-то смысле он стал своего рода произведением искусства, которое превзошло мелочность и ничтожность его создателя, даже его эгоизм и глупость. Левин был рад, что снова сюда приехал. Не то чтобы это что-то для него значило, но этим он невольно принес дань уважения устремлениям и надеждам Дагласа, его идее, которая, как он сейчас чувствовал, теперь покинула сей мир, по крайней мере тот мир, который он знает. Ему нравился Даглас, он даже хотел бы быть столь же беспечным по отношению к самому себе. Ему очень хотелось сейчас поиграть Шуберта в четыре руки с Аделью. В отеле, должно быть, есть рояль, и он вполне мог бы представить, что сидит за ним рядом с нею. Надо будет спросить у управляющего. Он уже ощущал ее запах. Жаль только, что она так никогда и не увидит этот бак.

Он просыпается без четверти шесть, солнце бьет в лицо, ему все еще неприятно после вчерашних критических замечаний, что он слишком мало делает для своих женщин, он надевает уличные шорты и сандалии и, бросив взгляд на ее обнаженную руку, изголодавшийся по туману, выходит в утренний холод, идет в сторону прибрежной дороги, утопая в завихрениях тумана, благодарный даже приглушенному солнечному свету за несущее тепло простое прикосновение к его спине. Он идет мимо ряда сонных домов, выходящих на пляж, мимо автомобилей, дремлющих вдоль дороги, сандалии с тихим шорохом касаются земли, он ищет протоптанную тропинку, спускающуюся на берег, и наконец находит ее — она тянется мимо последнего в ряду дома. На краю тропинки он останавливается, прежде чем начать спуск, чтобы бросить первый сегодня взгляд на серебристый океан, это освященное водное убежище его детства, такого далекого теперь, когда оно любило его и пугало, манило к себе сверканием и пенными верхушками волн и темнотой внизу, всеми живыми тварями в своих священных глубинах. Однажды он чуть не утонул, лет в шесть или семь. Теперь еще шаг, вниз по качающимся, выбеленным водой серым дощечкам, потом через высокую колючую траву, и вдруг совсем рядом — белое тело, мужчина в черной майке, отлично видимый с этой высокой точки. Занимается сексом. Он останавливается и смотрит. Медленно двигается, вперед и назад, молодое тело, плотное, загорелое, стоит на коленях, твердо упираясь ими в песок, а вот стоящую на четвереньках женщину почти не видно за песчаным холмиком, поросшим травой. Ничего еще не решив, он обнаруживает, что уже развернулся и идет по тропинке назад и, обескураженный, останавливается возле дороги. Другой тропинки на пляж нет, придется подождать здесь. Он гордо шествует в своих свободных сандалиях перед строем выходящих на берег домов, не слишком удивляясь тому, что его эта сцена не слишком возбудила. Возможно, потому, что в таком сексе есть что-то запретное, что-то искусственное и, стало быть, это не имеет к нему никакого отношения; или, вполне возможно, это просто результат его собственного подавленного настроения. Как бы то ни было, в итоге он просто сдерживает себя и проявляет любезность. Что вскоре уступает место недовольству, поскольку они не дают ему пройти на пляж. Что за идиотская затея — заниматься сексом в десяти шагах от тропинки, по которой шастает куча народу! А с другой стороны, в такой час они явно не могли ожидать, что тут кто-то появится. Но кто-то ведь все равно может появиться. Ладно, они, наверное, уже закончили. Он возвращается на тропинку и снова начинает спуск, успев предупреждающе покашлять, уверенный, что они к этому моменту уже должны лежать рядышком, вероятно, укрывшись одеялом. На кромке дюны он останавливается, увидев, что мужчина все еще продолжает заниматься сексом, но теперь двигается несколько быстрее, но так же настырно, властно — прямо-таки Пан, совокупляющийся с самой Землей, насколько можно судить. Теперь при виде этого он ощущает легкое прикосновение чего-то, напоминающего страх, в этой мощи ему чудится нечто освященное, это что-то вроде первобытной сделки: господство в обмен на подчинение. Мужчина теперь внедрялся в нее быстрее и дольше в ней задерживался, в полном молчании управляя своими движениями. Он в полном замешательстве повернулся и пошел назад к дороге, не дожидаясь приближающегося вскрика, боясь его, не желая слышать этот абсурдно неприкосновенный вопль, как будто его присутствие могло превратить этот выкрик в нечто непристойное или, может быть, в нем содержался некий вызов, который он скорее всего никогда бы не принял.