Но она не стала продолжать. Это было все! Мартин понятия не имел, что еще она может сообщить, но решающее, конечное, ревущее как океан зло так и не вступило в комнату, и у него отлегло от сердца. Она уже снова заговорила, но только о том, как он ее ударил. И хотя папа стоял, качая головой, Мартин видел, что его мысли где-то далеко отсюда.
— Не следует такое говорить, Марти, — сказал он и пошел в спальню, на ходу снимая пиджак. — Давайте-ка поедим, — добавил он уже оттуда.
Ему хотелось броситься к отцу и поцеловать его, но что-то останавливало: некое разочарование, жажда и страх окончательного разоблачения.
И тут мама вдруг закричала:
— Ты что, не слышал, что я тебе сказала?! Он же каждый день меня с ума сводит!
В спальне раздались папины шаги, они приближались. Так, так, может, сейчас все это и произойдет, раздастся рев его громоподобного голоса, полного давящего отвращения. Папа появился в дверном проеме — в рубашке с короткими рукавами, огромный, неподвижный.
— Вот я тебя сейчас выпорю, молодой человек, — сказал он, берясь за пряжку ремня.
Мартин задрожал и приготовился бежать от него вокруг стола. Папа иной раз вытаскивал ремень, и тогда Мартин должен был уворачиваться, убегать, минуту-другую держась так, чтобы их разделял обеденный стол. Но папа вообще-то никогда его не бил, а однажды у него начали спадать штаны, и все стали смеяться, даже мама, да и сам он.
Но сейчас он расстегивал свой ремень, и чувство жалости к отцу вызвало у Мартина слезы. Он жалел отца зато, что у того такой недостойный сын, и он знал, за что его сейчас побьют, и понимал, что это справедливо, потому что это отвратительно, когда мальчик знает то, что знает он. Он отступил назад, подальше от отца, но не потому, что боялся наказания и боли, но чтобы избавить отца от необходимости проявить жестокость.
— Я не хотел так сказать, мама! — умоляюще произнес он. Может, она остановит папу. Он на это надеялся.
— Ты убьешь меня! — крикнула она.
Но Мартин тут же понял, что это несет ему избавление. Того, что папа расстегнул ремень, для нее уже было вполне достаточно, и она ушла в кухню, прижимая руку к животу, чтоб крышка кастрюли не дребезжала.
— Будь мужчиной, — сказал папа, застегивая ремень. Он подошел к шкафчику и налил себе маленький стаканчик виски и понес его к креслу-качалке, стоявшему возле окна, где со вздохом уселся.
Скатерть сияла белизной, сверкало столовое серебро. Мартин вдруг заметил, что Бен вышел из комнаты, и подумал, а не пошел ли он куда-то, чтоб поплакать. Дело ведь еще не кончено, это он знал.
Папа поднял стаканчик, обращаясь в сторону кухни:
— Ну? С Новым годом!
— Mit glick![57] — откликнулась из кухни мама. И закрыла на секунду глаза. Мартин в подобные моменты никогда не издавал ни звука, потому что они обращались к некоему невидимому уху.
Папа выпил и проглотил сразу, одним глотком, и выдохнул.
— Должен тебе сказать, — сообщил он в сторону кухонной двери, — что этот кантор вынослив прямо как лошадь. — Мартин тут же вообразил себе кантора с его длинной бородой, запряженного в фургон молочника. — За весь день так ни разу и не присел! И не останавливался ни на минутку!
— Это потому, что он не из этих мошенников. Он по-настоящему религиозный человек.
— Да, наверное, — ворчливо согласился папа. — Да у него целый год впереди, успеет еще отдохнуть.
— Ох, да перестань ты!
— Если б у меня было два рабочих дня в году, я бы тоже мог столько выстоять. — Мартин видел в глазах отца искорки мягкого юмора; он очень миролюбиво моргал.
— Да что это ты такое говоришь? — сказала мама. — Так ведь и свалиться недолго и помереть на месте, если петь целый день без крошки в желудке, даже без глотка воды!
— Он не свалится и не помрет, — ответил папа. Он всегда понимал, что такое уравновешенность и душевное спокойствие, Мартину это было хорошо известно, он всегда знал, чем все в реальности может закончиться и к чему привести, и молился о том, чтобы оставаться хорошим и добрым человеком. — Его босс хорошо о нем заботится.
— Перестань так острить. — Мама и подняла брови, и прикрыла на секунду глаза, чтобы попросить Господа не обращать внимания на то, что Он только что услышал.
— Я бы все-таки против такого не возражал — всего два рабочих дня в году.
— Ну, хватит уж, — проговорила мама со слабой улыбкой, словно бы нехотя. И поставила перед папой его большую суповую тарелку с золотой каймой по краю, полную золотистого куриного супа, в котором плавали клецки из пресного, как маца, теста. — Ешь, — сказала она и вернулась в кухню.
Папа встал и поддернул брюки, распустив длинный коричневый поясной ремень на две дырочки. Мартин быстро прошел на свое место, взобрался на стул и надел на голову кипу. Папа уселся во главе стола и тоже надел кипу. Мама принесла тарелку Бена и снова ушла в кухню.
— А кто его босс? — спросил Мартин.
— Ты о чем?
— Кто босс кантора?
Папа пожал плечами:
— Бог, конечно. Впрочем, кто знает? — После чего опустил ложку в тарелку, помешал суп и пробормотал молитву.
— А он видит Бога? — спросил Мартин. В сердце у него трепетала надежда, что кантор и, возможно, папа тоже видели ту бороду в океане, и теперь он сможет сказать, что и он ее видел, плавающую там, и тогда его секрет уже перестанет быть секретом, его смоет, и он каким-нибудь образом унесет с собой все другие его тайны и секреты.
— А где Бен? — спросил папа. Он так и не успел донести ложку до рта.
Мама немедленно вышла из кухни.
— Что случилось? Где Бен?
Она с тревогой посмотрела на Мартина, и у того открылся рот и он покраснел.
— Не знаю. Я ему ничего не сделал, — ответил он.
— Бен? — позвала мама, быстро прошла в спальню и заглянула туда. — Бен!
Папа смотрел на нее, так и держа ложку, с которой капало, на полпути ко рту.
— Да оставь ты это ради Бога, — раздраженно сказал он. Но в его голосе тоже звучала тревога, и Мартин тоже забеспокоился, а не сделал ли он что-то Бену, о чем успел забыть.
— Что ты хочешь сказать? — недовольно спросила мама. — Его здесь нет! — Она бросилась в ванную. Дверь была заперта изнутри. — Бен? Бен! — Она в страхе требовала ответа, и Мартин с ужасом понял, какой потерей может обернуться пропажа Бена.
Послышался щелчок замка, дверь отворилась. Бен вышел. Волосы мокрые, только что причесанные. Синий галстук по-прежнему на месте, хотя папа свой уже снял. Мартин заметил выражение обиды на лице брата, и то, что он по-прежнему не смотрит в его сторону, и что он плакал из-за мамы, как и следует хорошему сыну.
— Ну вот! — воскликнул папа. — Ну и о чем это ты плакал? — И он начал торопливо есть суп, ложку за ложкой.
— Я уж решила, с тобой что-то случилось, — полувопросительно сказала мама.
— Я просто был в ванной, — ответил Бен. Голос его звучал хрипло.
— А почему ты не сказал ей, что идешь в ванную? — спросил папа.
— Ну, ладно, ладно, — отозвалась мама.
Бен попытался улыбнуться и сел на свое место.
— Если не будешь говорить, куда идешь, — продолжал папа, — то недолго и в беду угодить. И погибнуть…
— Прекрати, — попросила мама, улыбаясь и злясь одновременно.
— Тебя может машина сбить. Сам знаешь, какое жуткое движение у нас в доме.
— Да прекратишь ты, в конце концов?! — крикнула мама, перестав улыбаться.
— Тут же полно грузовиков, — продолжал папа, не прекращая есть суп. — И всем следует спрашивать у нее разрешение, прежде чем отправляться в ванную. — Он поднял на нее глаза и покачал головой, готовый рассмеяться. — Это я тебе говорю, моя юная леди… — Тут он прервал себя усталым смешком и снова занялся супом.
Бен приладил на голову атласную кипу и со значительным выражением лица уставился на серебряное блюдо с фруктами, папа перестал есть.
— Boruch ahto adonai[58]… — монотонно забормотал Бен и, ни разу не запнувшись и не сдвинувшись с места, прочитал молитву до конца. Мама стояла в дверях и слушала, подавленная торжественностью его тона, сложив на груди руки и подняв голову и глядя в воздух над головой, где, Мартин знал это точно, плавали ее желания, пробужденные к жизни силой молитвы Бена и его безукоризненной памятью, которая не позволяла пропустить ни единого святого слова. Мартин прижал одно ухо к голове, притворившись, что у него там зачесалось, пока Бен непоколебимо добирался до конца молитвы. Только тогда папа возобновил еду, а Бен, не бросаясь поспешно прервать свой ужасный пост, аккуратно взял ложку и принялся мешать суп, и мешал его так долго, словно вообще не собирался есть, но все-таки в конце концов горестно принялся за еду. Мама приняла это за молчаливое разрешение сдвинуться с места и ушла в кухню, откуда тотчас же вернулась с тарелкой и уселась за стол напротив папы.
