— Бен, я это видел! Я видел, как он бросил это в воду! — Как здорово, что он видел чудо, и видел его не один! — Я видел, как оно полетело в волны! — Ему сейчас было легко и свободно, как и Бену, и не нужно было ничего прятать у себя внутри.

— Что? В воду? — удивленно переспросил Бен.

От страха у Мартина закололо в глазу, словно иголка вонзилась. Он покраснел от этого вздорного вопроса, но желание поделиться увиденным пересилило.

— Кантор!.. Он что-то бросил туда! — Он посмотрел вверх на отца, ожидая подтверждения, но тот лишь мягко рассмеялся, глядя на него сверху вниз, удивленный, ничего не понимающий, просто любящий.

Бен покачал головой, тоже глядя на отца.

— Ну и парень! — сказал он. — И чего он только не выдумает!

Папа рассмеялся, но вроде как одобрительно, решил Мартин и несколько секунд радовался этому одобрению, пока шел вместе с ними по берегу к их домику. По крайней мере он заставил папу засмеяться. Но он ведь действительно видел, как что-то описало в воздухе дугу и упало в море — почему же они не хотят это подтвердить? В душу потихоньку закрадывалось болезненное ощущение. Он чувствовал, что уши у него все сильнее и сильнее оттопыриваются в стороны, он больше не мог выносить свое одиночество, то, что его снова отбросило в объятия его собственных тайн.

— Я видел это, Бен, — упрямо повторял он, пытаясь остановить брата. — Пап! Я видел, как он что-то бросил, честное слово! — вдруг выкрикнул он.

Отец, кажется, встревожился и посмотрел на него добрым взглядом, все еще ничего не понимая, желая лишь, чтобы сын хорошо себя вел.

— Он просто взмахнул рукой, Марти. Когда бил себя в грудь.

Ну, хотя бы так.

— Но что у него было в руке? Я же видел, как он что-то бросил!

— Он отбросил свои грехи, тупица, — сказал Бен.

— Точно, — подтвердил папа. — Отбросил свои грехи, выкинул их в океан.

Мартин почувствовал в тоне отца некий скрытый юмор. И задумался: не оттого ли это, что о подобном не следует говорить вслух? А потом подумал, может, папа совершенно не верит в то, что в руке у кантора были грехи?

— И они сверкают, да, пап? — живо спросил он. Более чем чего-либо еще, он желал сейчас, чтобы папа сказал «да», как будто они видели это вместе, и ему уже не будет больше так одиноко со своим знанием.

— Ну-у-у… — протянул папа и замолчал. Потом вздохнул. Он не рассмеялся, но и не был вполне серьезен.

— Так блестят или нет? — настаивал Мартин.

Папа уже собрался было ему ответить, но так и не ответил, и Мартину стало не по себе, он больше не мог выносить это молчание.

— Я видел такое… — Внутренний голос предупреждающе зазвучал вновь, но он уже не мог остановиться: — Это было как сардинка, она пролетела в воздухе и упала в воду.

— Сардинка! — Отец разразился смехом.

— Ох, Господи! — застонал Бен, стуча себя кулаком по голове.

— Ага, и она была неживая! Я хочу сказать, мертвая! — в полном отчаянии поправился Мартин.

— Мертвая, конечно же! — Бен засмеялся. — Пап, а знаешь, что он наплел нам на той неделе?

— Заткнись! — заорал Мартин, отлично зная, что сейчас последует.

— Что лошадь молочника…

Мартин ухватил брата за рукав и потянул вниз, на песок, но Бен продолжал:

— …давит копытом мух!

Мартин изо всех сил заколотил брата по спине, молотя его обоими кулаками.

— Эй, эй! — крикнул папа пронзительным голосом, почти таким же, как у Бена.

— Я сам видел! — Мартин дергал брата за руки и пинал его по ногам, а отец пытался их разнять.

— Хорошо-хорошо, ты видел, ты сам все видел! — кричал Бен.

Папа мягко оттащил Мартина от брата.

— Ну ладно, хватит. Перестань. Будь мужчиной, — сказал он и отпустил его. И Мартин ударил отца по руке, когда тот его отпустил, но отец ничего не сказал.

Они шли через пляж. Мартин попытался успокоиться, заткнуть себе глотку, которую сводило, так из нее рвался наружу крик. И прежде чем понял, что снова может говорить нормально, произнес с рыданием в голосе:

— На лошади всегда сидит туча мух.

— Хорошо-хорошо, — ответил Бен с отвращением и больше ничего не сказал.

Мартин шел рядом с ним, в груди у него бушевал гнев. В конце их улицы стояла какая-то женщина в фартуке и смотрела на расползающуюся в стороны группу мужчин, наверное, высматривая своего мужа. Увидев ее, Мартин придвинулся поближе к отцу, чтоб она, может быть, решила, что он тоже был вместе со всеми, весь день постился в синагоге и молился на берегу. Она глянула на них, когда они подошли ближе и ступили на асфальт, и уважительно произнесла:

— Gut Yontef[56].

— Gut Yontef, — одновременно и очень веско ответили папа и Бен. Мартин попытался произнести то же самое, но было уже поздно; его ответ прозвучал бы одиноко, голо, словно сам по себе, и, может быть, это было бы даже смешно, потому что он сегодня столько раз ел. Он поднялся по ступенькам в их домик и вдруг ощутил ужасную слабость и неуверенность, потому что не был одним из них.

Дверная пружина завизжала, и его так ничего и не понявший отец придержал дверь, давая пройти Бену, затем положил свою огромную руку Мартину на плечо, наполнив его теплым ощущением гордости. И только когда дверь с грохотом захлопнулась, он вспомнил оскаленные зубы матери и ее возмущенный взгляд.

— Ма! — окликнул Бен.

Ответа не последовало.

На кухонной плите что-то исходило паром без всякого присмотра. Отец Мартина прошел в кухню, окликая мать по имени, потом вернулся в гостиную, и Мартин увидел на его лице выражение полной растерянности, переходящей в тревогу. Мартин вспыхнул, он боялся того, что он знал, но чего не знал отец. И тут же вообразил себе, что она ушла навсегда, исчезла, чтобы они, трое мужчин, могли сесть здесь и спокойно покушать. А потом Бен уйдет, и они останутся вдвоем с папой, и как он тогда будет слушаться! И каким идеально-серьезным он всегда будет с папой, а тот всегда будет все обсуждать с ним, тоже серьезно, как со взрослым, как он всегда разговаривал с Беном, как велит ему начистить ботинки, точно так, как приходилось их чистить Бену каждую субботу, и будет рассказывать ему про праздники, так что он всегда заранее, а вовсе не накануне, задень или за два, будет знать, что наступает Рош Хашана, или Тишебаф, или что еще, и он в любое время будет делить с ними знание того, что соответствует Закону, а что нет.

Дверь ванной комнаты отворилась, оттуда вышла мама. Он сразу увидел: она не забыла. Глаза у нее были красные, такие же, как тогда, когда умер дядя Карл — оттого, что нагнулся за телефонной книгой. У Мартина закололо шею при виде ее безысходного горя. Да, тут уже не до шуток, он это видел: папа и впрямь был напуган, у Бена глаза стали как плошки.

— Что случилось? — спросили они ее, донельзя обеспокоенные.

Она перевела взгляд с них на Мартина, и в ее остекленевших глазах застыло выражение бессильного непонимания и пересохшего горя.

— Жаль, что я дожила, чтобы услышать такое, — сказала она и повернулась спиной к отцу Мартина.

Даже теперь Мартин еще не мог поверить, что она намерена нажаловаться на него папе. И еще — он не мог точно вспомнить, что она может ему рассказать, но для нее перспектива открыть все, что между ними произошло, была ужасающей до полного умопомешательства, а после этого он останется один-одинешенек, наедине со все понимающими теперь взглядами отца и Бена, а потом на него обрушится крик и гром, которые раздавят его в порошок, превратят в ничто.

— Знаете, что он мне сказал?

— Что?

— «Ты мне больше не нужна»! Вот что он мне сказал!

Возникло такое ощущение, что никто не в силах даже вздохнуть. У Бена на лице была написана такая обида и удивление, что, казалось, он вот-вот упадет в обморок. А Мартин ждал, что она скажет дальше, что она сделает, какой еще последний факт о нем приведет, и этот факт свалится на него как камень или выскочит из ее рта как какое-то маленькое животное; и, увидев это, они все будут знать, и он тоже будет знать, какой он на самом деле плохой мальчик.