Там ожидали двое монахов в длинных черных рясах. Один принял лошадь приезжего и отвел в стойло. Другой проводил в монастырь — по темным коридорам, вниз по короткой лестнице в подвал с низким потолком. Оба остановились перед тяжелой деревянной дверью. Монах снял со стены фонарь и повел гостя в катакомбы под церковью. Их построили над древней цистерной для воды, было сыро и холодно, пахло гнилью. Монах с гостем долго шли, петляя и сворачивая, между криптами, пока не очутились перед еще одной тяжелой толстой дверью. Монах постучал: дважды раздельно и трижды слитно, быстро. Затем распахнул дверь, пропустил гостя вперед и притворил за ним створку. Почти всю маленькую, ярко освещенную комнату занимал прямоугольный стол из грубо отесанного камня. У стола стояли трое. Слева от гостя — толстый и круглый патриарх Константинопольский Григорий Мамма, нервный человечек с крохотными шныряющими глазками. Патриархом его сделали после отказа более влиятельных епископов занять пост. Мало кто хотел сделаться символом проводимого Иоанном Восьмым объединения православной и католической церквей. Церкви разделились после тысяча двадцать четвертого года, когда Папа и патриарх разорвали связи друг с другом. С тех пор раскол только углублялся.

Справа от гостя стоял Лука Нотар, высокий, с тонкими, резкими чертами лица и темными блестящими глазами. Хотя и молодой — всего лишь сорокалетний, — он выказал себя способным военачальником, но и одновременно непримиримым врагом церковной унии. Иоанн поставил его заведовать обороной города, и со своими обязанностями Лука справлялся отлично. Он, мегадука империи, властью уступал лишь самому императору.

Напротив стоял Геннадий Схоларий, сухонький маленький человек с яркими пронзительными глазами. С тех пор как Геннадий отказался от патриаршего сана и удалился в монастырь Христа Вседержителя, он носил простую монашескую рясу. Геннадий верховодил противниками унии и пользовался поддержкой почти всего православного духовенства. Сидя в своей крохотной келье, властью он обладал куда большей, чем патриарх, почти такой же, как сам император. Именно Геннадий созвал собравшихся в подвале. Он и заговорил первым:

— Добро пожаловать в Константинополь, принц Дмитрий. Для нас ваше согласие принять приглашение — огромная честь.

— Геннадий, это ваше приглашение для меня — честь, — ответил Дмитрий, откидывая капюшон.

Черные волосы Дмитрия были коротко острижены, бородка — ухожена и аккуратна.

— Я прошу простить за визит в столь поздний час, но, как понимаете, мне было очень важно прибыть в город незамеченным.

— Конечно же, — согласился Геннадий. — Никто не должен знать, что новый император уже прибыл в Константинополь.

— Стало быть, это правда. — Глаза Дмитрия заблестели. — Вы предлагаете мне корону.

Геннадий кивнул:

— Но есть условия.

— Само собой. Какие же?

Лука Нотар подался вперед, вцепившись в край стола.

— Мы все знаем: ваш брат Константин хочет унии с католиками. Если он займет трон, в тот же день заставит нас лизать папские сапоги. Уния — мечта идиотов. Дмитрий, мы сделаем вас императором, но поклянитесь жизнью в том, что никогда не примете унии с католической церковью.

Дмитрий посмотрел на их полные ожидания хмурые лица. Фанатики. Сам он ни разу не впадал в подобное рвение, никогда не поддавался слепой вере, толкающей людей к безумию. Но если вера сделает его императором — да здравствует вера!

— Клянусь жизнью, кровью Христовой клянусь: сделавшись императором, я не допущу унии с католиками!

Геннадий усмехнулся — двусмысленно и хищно.

— Хорошо. Но, если не ошибаюсь, у Маммы есть еще одно условие.

Патриарх кивнул, облизнул губы.

— Многие служители церкви не желают видеть меня на патриаршем престоле. Думают, я поддерживаю унию.

Он глянул вопросительно на Геннадия, затем снова на Дмитрия.

— Обещайте сохранить меня патриархом — и я короную вас.

— Хорошо. Да будет так, — возгласил Дмитрий.

— Тогда вы займете трон, — подтвердил Геннадий. — Потребуется несколько дней, чтобы собрать верную нам знать. Через неделю патриарх Мамма на форуме Феодосия провозгласит вас императором. Оттуда вы проследуете во Влахернский дворец, где и примете корону.

— А моя мать? — спросил Дмитрий. — Ее любимчик — Константин. Она уж точно не захочет видеть меня на троне.

— У нее не останется выбора, — заверил Нотар. — Елена — всего лишь женщина. Она думает, дворцовая стража защитит ее. Но за неделю мы соберем полтысячи воинов. Если дойдет до схватки, мы выиграем.

— А Константин? Он же не будет сидеть в Мистре и смотреть, сложа руки, на меня, императора! Он приведет войско против меня.

— Стены Константинополя стоят уже тысячу лет. О них разбились и гунны, и турки. О них разобьется и войско Константина.

Дмитрий кивнул.

— Тогда — до следующего воскресенья, — заключил Геннадий. — Через неделю мы провозгласим вас императором. А пока оставайтесь здесь, подальше от посторонних глаз. Никто не должен знать, что вы в городе.

Он потянул за длинную веревку, свисавшую из отверстия в потолке. Слышно ничего не было, но дверь немедленно отворилась, и на пороге появился монах, проведший Дмитрия сквозь катакомбы.

— Евгений, проводи Дмитрия в комнаты для гостей, — обратился Геннадий к монаху. — Он пока погостит у нас.

Дмитрий вслед за монахом вышел из кельи, и оба растворились в темноте коридора. Патриарх Мамма поспешно закрыл за ними дверь.

— Вы все еще хотите поддерживать Дмитрия? — спросил он, повернувшись к Геннадию с Лукой. — Вы же слышали: турки разгромили Хуньяди. Если мы посадим Дмитрия на трон, начнется усобица. Турецкое войско обрушится на нас. Дмитрий — никудышный вождь. Неприятель опрокинет его, как куклу.

Геннадий с Нотаром переглянулись.

— Лучше турецкая чалма, чем латинская тиара, — сказал Лука.

— Именно, — подтвердил Геннадий. — Мамма, ты — человек божий. Оставь политику другим. Делай, как скажем, и сохранишь патриарший сан. Если нет — обойдемся и без тебя.

Мамма молчал, сцепив нервно руки.

— Я сделаю, что скажете, — ответил наконец. — Но совесть моя неспокойна. Боюсь, мы ведем себя к погибели. Турки уничтожат нас.

Декабрь 1448 г.

Эдирне

Мехмед, наследник трона Оттоманской империи, стоял у своего шатра на холме, возвышавшемся над Эдирне, и глядел на раскинувшийся перед ним лагерь огромной армии. Утро выдалось свежее, ясное, и тот был виден целиком, вплоть до неряшливой мешанины башибузукских палаток, окаймлявших стоянку, — за милю с лишним от Мехмеда. Там будто все вымерли. Несомненно, этот сброд, скопище не знающих порядка крестьян, еще отсыпался после вчерашнего праздника. Ближе к центру лагеря, вокруг резиденции Мехмеда стояли богатые шатры анатолийских кавалеристов. Аристократы-анатолийцы дрались за султана, исполняя вассальный долг, в уплату за земли, переданные под их абсолютную власть. А в палатках, самых ближних к шатру Мехмеда — одинаковых, серых, ровно расставленных, — расположились янычары. Тут и там между палатками были площадки для костров, и янычары толпились на них, поедая небогатый завтрак: хлеб и жидкую кашу. У вершины холма ждали, сидя в седлах, с дюжину самых высокопоставленных анатолийцев, рядом с ними — сотня пеших янычар личной охраны Мехмеда. Все приготовились следовать за вождем в его триумфальном возвращении в Эдирне, все замерли в ожидании сигнала.

Мехмед зашел в шатер. Там на постели томно раскинулась нагая Гульбехар, его кадин — любимая наложница. Она была ошеломляюще красива: высокая, стройная, золотоволосая, со светлой кожей и большими зелеными глазами. Ее захватили на Косовом поле после битвы. Она сказала о себе, что происходит из рода албанских князей. Но советники Мехмеда намекнули: вовсе она не из албанской знати, а обыкновенная шлюха, рабыня-наложница командира христиан. Мехмед не сомневался, что султан, его отец, едва ли одобрит выбор. Скверная это пара, наследник имперского трона и албанская рабыня. Но Мехмеду было плевать, кто такая Гульбехар. Теперь она принадлежала ему. Он сам ее выбрал, а не отец, уже навязавший сыну жену.