Так пишет путешественник, сторонний наблюдатель, случайный кратковременный зритель, от первого же взгляда которого не ускользнуло расхождение между педагогикой Абовяна и мертвой зубрежкой, жестокой муштрой казенных дрессировщиков. Это расхождение еще острее подчеркивало его одиночество, изолированность. Он хотел бороться против поповских застенков, опираясь на светские школы, но и в светской школе у него не нашлось опоры.

Демократическая школа должна быть светской, это верно, но и светскую демократическую школу надо будет завоевать, как и другие демократические права — вот спасительный вывод, который напрашивается сам собой.

Дошел ли Абовян до него? Сумел ли он сделать этот вывод? Ответить на эти вопросы мы пока не можем, но есть среди известных нам материалов факты, которые свидетельствуют о несомненном прояснении политического сознания Абовяна, о превращении педагогических сомнений в политические протесты.

Разве глухие намеки Коха не говорят о наличии безнадежного разрыва между «возвышенными стремлениями» Абовяна и официальной политикой, о прямых протестах против официальной рутины. К этому свидетельскому показанию мы можем добавить собственные слова Абовяна.

В 1847 году он писал Френу: «Ах, если только г. министр пожелал бы знать, в каком состоянии здешние школы. Государство тратит лишь зрящные деньги, а юноши теряют прекрасное время. Если об этом говоришь, подвергаешься преследованиям, как протестант, а не говоришь — получается безобразие. На твоих глазах попираются интересы правительства и собственной твоей родины. Не путем увеличения жалования учителям можно улучшить это невыносимое положение, а путем введения хорошей организации, назначения знающих людей, поощрением тех, кто свое дело ведет с любовью и энергией. Я дал заветное слово покойному Парроту, незабвенному моему учителю и другу, никогда не бросать педагогическое поприще, даже если передо мной откроется самая соблазнительная карьера. Тем не менее теперь я почти вынужден делать этот шаг, поскольку одиннадцать лет я наблюдаю эту рутину и бессилен сделать что-либо против нее. Лучше одному иметь пятьсот учеников, чем воспитывать пятьдесят учеников при пяти учителях, которые ни на что не годны».

Это еще не прямая критика самодержавия, это не прямая революционная критика режима, но в этом настроении есть уже элементы, которые неминуемо должны сложиться в открытый протест. Только при свете этих смутных настроений становится понятным изумительно ясное для своего времени представление Абовяна о природе колонизаторского грюндерства великодержавных ташкентцев, наводнивших вновь завоеванную страну.

Были попытки прямого обвинения Абовяна в поддержке великодержавных тенденций царских чиновников. Однако нет ничего более оскорбительного для памяти Абовяна, чем такое обвинение. Думаю, без преувеличения можно сказать, что ни один из армянских публицистов за все время истории национал-демократизма не поднялся до такого ясного понимания антикультурной роли великодержавия, как этот ранний демократ. Он превосходно учитывал, что церковные застенки процветали и выдерживали всякие конкуренции только потому, что на другом полюсе было великодержавное пренебрежение к запросам основных масс трудящихся, а потому он непрестанно делал попытки отвоевать в казенных школах равные с русскими права для национальных языков. Причем эта здоровая просветительская борьба за обучение на родном языке тем и отличалась от трескотни всяких национал-каннибалов, что он с одинаковым рвением отстаивал этот принцип как для армян, так и для тюрок.

Вообще Абовян бесконечно опередил своих современников. В первые годы он разделял иллюзии всей мелкой буржуазии на счет России. Но опыт ближайших лет показал что нет места для каких-либо иллюзий. Он превосходно понял смысл и значение великодержавной агрессии, ее эксплуататорскую природу. Он видел пренебрежение с каким новые хозяева смотрели на завоеванные народы и безошибочно определил грабительски-колонизаторский характер интереса русской чиновной и нечиновной грюндерской саранчи, которая наводнила вновь приращенные области империи. В этом отношении есть очень показательные строки в его «Азарапешан»[16]. Недостаток места не позволяет разобрать это интереснейшее, насквозь утопическое, но крайне характерное для Абовяна произведение, остановлюсь только на заключительной картине. В гостеприимную страну открытых сердец приезжает колонизатор-европеец (совершенно безразлично какой национальности, так как Абовям имел много случаев убедиться, что все колонизаторы похожи друг на друга). Как он ведет себя — Абовян наблюдал много лет. Его жадный нрав он изучил превосходно, его взгляды он знает и потому без труда дает его убийственную характеристику.

Абовян вкладывает в уста этого циничного колонизатора следующий «символ веры» подлинного ташкентца:

Это отлично подмеченная точка зрения колонизаторской бюрократии — варварской и грабительской. Но понять это — еще не значит сделать все выводы. Абовян был очень близок от правильного вывода, когда писал: «Если бог даст — наши азиаты также рано или поздно раскроют глаза и тогда не позволят, чтобы всякий негодный человек кричал на них».

Не ошибусь, если скажу, что эта угроза — самое высокое достижение его политического сознания. Она же раскрывает перед нами политическую подоплеку и дальние цели его просветительской деятельности. Он вовсе не так был далек от революционного демократизма, как это кажется с первого взгляда!

Да разве могло быть иначе? Разве мог Абовян после таких неудач не прийти к революционному выводу? Ведь у него была возможность убедиться, что не только церковь, но и чиновные сатрапы самодержавия служат непреодолимой помехой просвещению. Сколько раз, сопровождая путешественников, он имел случай ознакомиться с нуждой трудящихся, с бесправием и глубоким невежеством основных масс народа, с унижением, которому подвергало массы высокомерное и наглое чиновничество.

Абовян сопровождал Паррота еще юношей. По возвращении из Дерпта он последовательно участвовал в экспедициях А. Гакстгаузена (август 1843 года), М. Вагнера, Ф. Боденштедта (март 1844 года), Абиха (апрель-сентябрь 1844 года), Сеймура (август-сентябрь 1846 года), К. Коха. Путешествия эти имеют исключительно важное значение не тем, что он мог получить от ученых педантов — многие из них были реакционно настроены, Абовян же был вполне сложившимся демократом, — а тем, что они раскрывали перед ним страницу за страницей самые потайные, глухие углы страны (он сопровождал их не только по русской Армении, но и по Маку и Баязету), и видел собственными глазами подлинную глубину нищеты и невежества, в которую погружен народ, многомиллионные трудящиеся массы.

Он наблюдал механику колониального угнетения в действии, огромную сеть, опутавшую жизнь и сознание трудящихся, и эта система все яснее представлялась ему глухой непроницаемой стеной.

Система, которая оказывала сопротивление даже элементарной работе по пропаганде новых методов хозяйствования.

Первый же неудачный опыт Абовяна с агропропагандой обнажает всю антинародную, всю великодержавную сущность политики новых властей.

Нельзя не остановиться на этом эпизоде из его деятельности, столь характерном для него, утописта и демократа.

Надежды на возможность принести пользу народу пропагандой нового усовершенствованного земледелия всегда чрезвычайно занимали Абовяна. Он предполагал в своих трудовых школах культивировать новые сорта растений, новые методы обработки почвы, новые удобрения. Он даже обратился в тифлисское «Закавказское экономическое общество» с соответствующими просьбами: