Чтобы соразмерить между собой средство и цель, чтобы избрать путь, способный вести к предположенной цели, не могу не распространиться о требованиях, кои Правительство соединяет с кафедрою Армянского языка и Литературы.

Преимущественное намерение Правительства при открытии Армянской кафедры, сколько мне известно, состояло в том, чтобы сделать доступным ученому миру драгоценные достоинства Армянской Литературы, хранящиеся доныне в глуши монастырей подвластной Ему Армении, чтобы дать возможность, пользуясь историческими памятниками Армян, осветить мрачные области Истории Востока. Сверх того возделывание Армянского языка на Русской почве казалась всегда важнее с того времени, как Армянская земля и народ соделались подвластными Русскому скипетру.

Слава и выгода России требовали ознакомиться с народом, который в умственном отношении развил некогда богато цветущую жизнь, который однако целых пять столетий, служа яблоком раздора между различными варварскими завоевателями, среди беспрерывно бедственных судеб, потерял духовное значение свое и образование. Этот народ исследовать по его славному прошедшему, возбудить в нем восприимчивость для Европейской науки — значило бы разрешить один из высоких вопросов, кои предложила себе Россия, выбрав на себя великую роль посредницы между двумя противоположными мирами: Европой и Азией

Ясным сознанием обнимая эти благодатные цели, соединяемые Правительством с изучением Армянского языка, можно распространиться о том, каким образом достижимы намерения, столь важные».

Так Назарян беспрекословно согласился с мнением ассимиляторов, и, сообразно с их требованием, далее разрабатывает программу:

«Задача Армянской кафедры, на основании вышеизложенных целей не должна состоять в приготовлении одних переводчиков для некоторых практических потребностей России, напротив, главною руководящею мыслью при этом должно быть завсегда: на пути здравой теории проникать в таинственное устройство, во внутреннюю жизнь столь многосторонне развитого языка, и содействовать основательному разумению древних памятников Армянского духа. Армянская Кафедра, допустив благодетельность практического направления, не должна однако оставлять из виду, что назначение высшего учебного заведения, каково Университет, следить за наукою и обнимать ее с точки зрения безусловного ее достоинства.

Чрезвычайно как важным показывается Армянский язык и в том смысле, если он должен возделываться на Русской почве, чтобы послужить для Армян народным средством к образованию, коего они до сего лишены совершенно. Новая Европейская наука, в чужой одежде сообщаемая Армянам, неспособна приносить богатые плоды, ибо Армянское юношество на этом поле принуждено бороться с двоякими затруднениями: во-первых, языка, им чуждого, и, во-вторых, и самой науки. Возможность в народных формах переселить Европейское ~ знание на почву Армянскую удивительными примерами доказана уже ученым обществом Мхитаристов в Венеции, коих произведения в пользу образования Армян, к сожалению, весьма трудно приобретаемы в России. Некоторые патриоты Армянского народа, между коими блестит имя семейства Лазаревых (!! — В. В.), стараясь основать в России народное образование, весьма мало успели в этом деле. Эта слава предоставлена ныне России, столь восприимчивой для высоких идей о благе подвластных Ей племен…»

Так и не рискнул Назарян сказать членораздельно что-либо о необходимости перехода от грабара к разговорной народной речи.

Степанос Назарьян

Таков этот герой армянской либеральной и националистической буржуазии. Можно ли объявить людьми одного лагеря, одного направления Абовяна и этого идейного хамелеона?

Только в 1844 году он сделал робкую попытку испросить у попечителя право на издание двухнедельника для распространения на общепонятном языке науки и просвещения среди народа[10].

Но как он это сделал! Прося разрешения на издание периодического органа он даже не осмелился указать на то обстоятельство, что собирается вести журнал, на новом языке и лишь по косвенным указаниям, да по армянскому тексту конспекта (он подал докладную записку Мусину-Пушкину на двух языках), который составлен на разговорном наречии, мы можем предположить, что Назарян имел намерение вести свой орган на новом языке. У него спрашивают о будущих сотрудниках, а он трусливо ограничивает число участников… одним собой. Даже Абовяна не упоминает, хотя, конечно, знал о его работах в области внедрения «европейского просвещения» и знал о глубоких познаниях Абовяна в области жизни, быта, фольклора, этнографии и истории «родного народа», был точно осведомлен о чувстве одиночества, снедавшего Абовяна, о дикой травле его, о его тоске по товарищеской поддержке.

Уваров отказал ему в этом, ссылаясь на отсутствие в Казани цензора, владевшего армянским языком.

Таков Назарян. Размеренный либерал, «гибкий» оппортунист, совершенно равнодушный гелертер — он выражал собой наиболее хитрый, приспособленческий либерализм национальной армянской буржуазии.

Абовян же был воплощением назревшей потребности демократического мировоззрения. В нем все основные элементы демократического сознания до его последерптского страстного пути были заслонены рубищами национал-клерикальных преданий, предрассудков, заблуждений. Они были извращены самобытными иллюзиями, которые пришли дополнительно, как продукт западной культуры, скрещенной с ненужными фантасмагориями прошлого.

Нужна была всеочищающая школа действительности, необходимо было пройти сквозь огонь реальной жизни, сквозь лабиринты подлинных социальных противоречий классовых сплетений. Понадобилось мучительное шествие по этим катакомбам, чтобы иллюзии отпали, предрассудки изжились, фантасмагории рассеялись и демократические идеи обнажились во всей их неприкрашенной простоте, во всем их величии и несовершенстве.

Это и было содержанием его последерптокой жизни.

Но ранее, чем проследить далее этот процесс, позволю себе несколько уклониться в область теории.

Очень коротко, почти схематически я коснусь вопроса о том, какими чертами характеризуется ранний буржуазный демократизм.

Не ради поучения, не из желания быть верным классическим канонам, а единственно в целях предупреждения возможного непонимания, из стремления предохранить себя от дальнейших бесплодных дискуссий, я хочу выяснить границы, хочу теоретически осмыслить природу явления, которое представляет собою идеологическое выражение подспудных экономических изменений и которое сигнализирует победоносное развитие нового социального уклада. Явление — самое возникновение которого было доказательством обреченности старых феодально-сословных перегородок, оно наиболее достоверно декларировало волю новых растущих классов.

Когда говорят о демократизме, у читателей может возникнуть представление о целом ворохе преступлений позднего буржуазного демократизма против рабочего класса. Но это историческая ошибка, ее нужно с самого начала устранить. Буржуазный демократизм после Великой французской революции — это нечто принципиально отличное от раннего революционного демократизма. Как отлично и от демократизма после чартистского движения к Революции 1848 года. Новые вехи в истории пролетарской классовой борьбы в корне меняли природу демократизма. Демократическое сознание переживает длительное развитие до революции (до того как буржуазия преодолевает феодализм), оно в процессе революции консолидируется как локально-классовое сознание буржуазии и выходит из горнила революции как тусклое воспоминание о былых «общенародных» выступлениях. Это закономерно и вполне соответствует социальной дифференциации, происходящей в эпоху революции и в результате ее. Чем яснее выделяется из общей бесформенной массы третьего сословия подлинный народ — пролетариат и трудовое крестьянство — тем решительнее буржуазный демократизм противостоит народу. Но это — конечный результат длительной борьбы, долгого развития и многократных трансформаций.