Его проповедь с амвона московской армянской церкви особенно подчеркивает совершенно неверное представление о расстояниях между ним и тем, что осталось в Закавказьи, куда он стремился с таким воодушевлением.

Когда он в Петербурге принял от императрицы поручение быть корреспондентом Русского археологического общества, когда он охотно пользовался покровительством министров и сенаторов и твердо верил в их бескорыстное расположение к армянскому народу, — Абовян обнаруживал бездонную политическую наивность утописта, неминуемо обреченного на полное разочарование.

Великие демократические принципы и рубища старых иллюзий — вот с чем возвращался Абовян. Он возвращался новым человеком, а авгиевы конюшни были те же старые. Шесть лет чужбины, шиллеровское воспитание, восторженные мечты, наконец, новая действительность и новые впечатления, вновь сложившиеся понятия о должном, — все это вместе разрушило конкретное представление о подлинном отечестве. К концу шести лет он возвращался в совершенно незнакомую страну, решительно не имеющую ничего общего с той святой родиной, которую воспевал Шиллер и служение которой сделал целью своей жизни Абовян.

Он приехал организовать культурную школу для подготовки учителей, полный наставлениями и проповедями Паррота, он думал эту свою миссию осуществить под сенью церкви, но глава церкви встретил его со злобой и больше года проморил голодом в Тифлисе.

Вид Тифлиса в 40 — 50-х годах. Акварель Фромберга (Гос. исторический музей)

Он решил тогда попытаться перенести центр своей педагогической деятельности в Эчмиадзин, думал создать нечто вроде семинария для подготовки культурных пастырей и учителей но и тут встретил чудовищное издевательство со стороны попов, предложивших ему вновь стать… переводчиком католикоса, как в 1829 году!

Как будто ничего не произошло! Как будто Абовян и не отсутствовал шесть лет! То же болото, та же тьма.

Духовным мракобесам казалось страшным образование, полученное Абовяном из рук протестантских професоров. Когда он явился с рекомендацией к католикосу Иоанну, в царстве черных воронов шла энергичная склока. Пастырь купеческого капитала, пронырливый Нерсес усиленно строил оппозицию глубоко провинциальным мракобесам из Эчмиадзина. Не исключена возможность, что Абовян выказал предпочтение Нерсесу перед его противниками. Католикос же счел его прямым агентом Нерсеса и обрушился на него с дикой бранью. «С приказами идешь ко мне, вероотступник, — орал на Абовяна этот столп духовного рабства, — ты можешь хорошо совращать мысли невинных, но воспитывать их — не твое дело».

Этот ограниченный тупица изгнал Абовяна, превосходно почувствовал инстинктом невежды в Абовяне своего непримиримого врага. Абовян его знал очень хорошо еще с юношеских времен. Когда Иоанна избрали в католикосы, Абовян приноравливаясь к уровню неблестящих способностей его, написал пространное письмо, желая побудить его организовать посылку юношей на обучение в различные города Европы. «Все отставшие народы прибегают к этому средству, — уговаривал он, — даже сербы и турецкий султан поняли пользу просвещения, ужель одни мы не последуем по этому пути? Ужель мы одни безучастны будем к несчастной судьбе народа нашего и ничем не будем помогать ему?» Он страстно убеждал главаря меднолобых церковников, для которых даже Нерсес был революционером: «Только просвещением можно возродить народ, только просвещение внесет упорядочение, просвещение укрепляет связь подданных с властями, любовь к родине, любовь к друзьям, послушание кесарям, признательность к благодетелям, защиту отечества». В 1832 году Абовян еще имел потрясающую наивность думать, что можно аргументами пробить такую глухую стену!

Корбеци твердо запомнил эти пламенные речи юного дпира и, когда через четыре года Абовян вернулся на родину и явился к нему, он грубейшим образом дал ему понять какую колоссальную ошибку сделал Абовян, возложив на него какие бы то ни было надежды.

Абовяну ничего не оставалось как вернуться в Тифлис и раз навсегда отказаться от мысли использовать церковь для внедрения культуры в народ.

«После моего возвращения из Европы, — пишет Абовян Нерсесу, — полтора года я оставался в Тифлисе без куска хлеба. Мне поминутно предлагали занять государственную должность, но я не имел намерения оставить духовное звание». Он упорно боролся за свое понимание церкви и встречал решительный отпор. И под конец духовные зубры доказали ему, что он заблуждается, что всякие иллюзии насчет возможной реформы этого гнезда черной реакции должны быть оставлены.

Каковы были его настроения, легко можно установить по письму его к академику Френу[9], отрывок из которого мы находим в статье Шахазиса.

В 1836 году он писал Френу:

«Неожиданно я познакомился в Пятигорске с Шагреном, который мне понравился. Он был так добр, что согласился настоящее письмо доставить Вам. Итак я должен ждать случаев, чтобы сохранить письменную связь с моими благодетелями и друзьями, ибо все, что я слышу о родине, говорит о том, что быть может умру с голоду, если последую своему красивому идеалу жертвовать собой служению родине, а не попытаюсь иными средствами заработать себе на существование. Сам уже имел печальный опыт. Над делами и обиходом моих соотечественников довлеет, к сожалению, дух купеческий и горе тому, кто, будучи материально беспомощным, для создания общественных учреждений обратится к их поддержке, апеллируя к общественной пользе… Поэтому я должен заработать себе средства к существованию государственной службой. Какое будущее для меня! Благодатное небо может укажет иные средства. Но трудиться на благо науки и ближнего, сколь позволят мне силы, я почту за свою священную обязанность».

Благодатное небо, конечно, не спешило своими указаниями прийти на помощь голодающему Абовяну и он вынужден поступить на государственную службу — смотрителем Тифлисского уездного училища.

Как ни тяжела была неудача, Абовян крепился. Он решил казенной службой зарабатывать себе хлеб насущный, а для осуществления своих идеалов и своей демократической программы создать собственную школу, где и вести подготовку кадров проповедников новых идей, апостолов новой школы.

В этой школе учились армяне, грузины и тюрки. Вот что пишет о ней культурный немец Мориц Вагнер: «Я много посещал эту школу и поражался успехам юношей. 10 — 14-летние подростки хорошо читали и писали по-армянски, грузински, тюркски, русски, немецки и французски. Очень удивлялся тому, что они говорили по-немецки с хорошим акцентом и при мне устроенная учителем диктовка показала, что они хорошо знакомы со строением немецкого языка, при мне они читали Гете и Шиллера. Каждый раз, придя в эту школу и видя этих бойких подростков, я чувствовал большую радость, особенно дружеские отношения, приличие и прилежание их меня радовали. Своего учителя они очень любили, ибо он очень заботился как об успехах в учении и воспитании, так об отдыхе их».

То, что он рассказывает далее, может вызвать восхищение и одобрение педагога наших дней: «Как только наступили теплые майские дни, я выступил с г. Абовяном из Тифлиса (в сопровождении Абовяна Вагнер ехал в Армению — В. В.). Его ученики все верхом выехали нас провожать за город. Бодрый вид этих юношей вновь доставил мне радость. Некоторые из них с таким искусством управляли лошадьми, так играли на них, что трудно было допустить такое искусство у детей их возраста. Достигнув берега Куры, за последними садами мы попрощались с нашими провожатыми. Г. Абовян — по-немецки сказал речь своим ученикам, убеждая их быть прилежными в учении, чтобы по возвращении он был доволен. Пожав руку каждого в отдельности, мы расстались под громкие пожелания доброго пути, которые долго еще были слышны».

Этот короткий период работы Абовяна над созданием школы был, по-видимому, одним из наиболее светлых периодов его последерптской жизни. Он постепенно отделывается от всех иллюзий насчет церкви и переносит проблему подготовки кадров культурных учителей на свою школу. В 1838 году он писал Френу (вновь цитирую по статье Шахазиса):