* * * Одинокие мы, одинокие головы над тротуарами… Девушки проходят голоногие, девушки, томящиеся парами. В воздухе сиреневом угаснувшем ветви зеленеющие плавают. Набухают губы кровью красною — розовые голуби двуглавые. Над мостом, над бедными предместьями, медленно Медведица затеплится, медными лучами в перекрестии смерти отодвинутой и сердца. В этом дне такое было небо, топкое, на площадях уснувшее, что разгуливать опасно было мне, Бог обок шёл. И к шёпоту прислушивался. башня «Дания» «… на свете много есть такого, что недоступно»… У. Шекспир. «Гамлет» Я в башню, под названьем «Дания», вхожу из среднерусской местности, в которой изнываю от познания своей непоправимой бесполезности. Я вижу переполненные комнаты, где спят вповалку, пьют и развлекаются. Там девушка под одеялом скомканным, луна в окно… и мы в ней кувыркаемся. Я будто бы учусь в кирпичном домике скучнейшей, гнилозубой филологии. На самом деле, все-то мои помыслы обращены на радости недолгие. Я чувствую, что милая прелестница ко мне охладевает, чаще хмурится. Однажды мы спускаемся по лестнице, ступенька за ступенькой, к серой улице. Сугробов осязаемое таянье. Сосулек убивающихся песенка. Красавица моя, простая моя, частит, щебечет что-то резвенькое… Она — налево, я — на лекции, но заворачиваю в запах кофе. Накрапывает дождик. Он, как флексия, на отглагольной дали, ртутной кровью. Мне надо уезжать. Пора расстаться мне с ученьем удручённым и с подружкою. Я представляю утренние станции, чай в подстаканнике и небо русское. Плетни. Заборы. Белые уборные. И — с поворота рельс — дорога дальняя — и даль сама — зашмыганная — сорная, с кирпичной башней, под названьем «Дания». * * * В хороших садах вселенные полных лун мерцают сквозь нервное мессиво колеблемых ветром листьев, ветер безумен, вспыльчив, нетерпелив и юн, и напор печали неистов. Потому что как всё, как все, вечер должен пройти, уехать на поворачивающейся игольчатой карусели. Разве дано забыть, что у всех впереди, неминуемом «впереди», когда мир обернётся постелью, вместе с погодами, пагодами, городами, людьми, походами на Восток, дорогами и горами. Чёрные небеса истоптаны лошадьми, осёдланными для нас, заботливо, и не нами. О, жестяная музычка, шарманочный перезвон… Лампочки так раскрашены, невозможно не рассмеяться, наблюдая, как улетают пол, человек, газон, ошарашенные деревья далеко внизу суетятся. Хорошо бы, отпутешествовав, разыскать такой уголок: в растворённом окне — островитянки, неводы, чайки, а в камине позванивает уголёк и слышно шараханье волн в ста шагах от кресла-качалки. * * *
Здравствуй, смотритель цветов: жёлтого, бурого, чёрного, ветра сырого, веток, распяленных на фасадах, полумусульманское небо помешано на маленьких чётках — чётких окошечках… мутный мёд, мутный мёд для несытого взгляда! Вслушайся в тихую жизнь, истончающуюся незаметно на мелькание тополей, моську, морщины остолбеневшей старухи, всё застыло на родине, на неизменных бедных улицах, поднимающих кирпичные руки к страшному полнолунью, будто упрашивая о пощаде, потому что у нежности целого неба в июньской ночи нет им ответа, нечего дать им, и они сворачиваются под набрякшее веко в горячую точку. неисчерпаемые люди Когда сограждан хмурые черты разглядываю в утреннем сабвее, глухое одиночество Нью-Йорка, двуногое, с конвейера платформ, читаю в произвольном беспорядке рассыпанного механизма счастья. Как будто схему сборки потеряли и стала каждая деталь энигмой, так как же приложить одну к другой? Состав любого жителя Земли и анатомия его терпенья вполне понятны, в общем повторимы, но поразительна безмерная свобода неповторимых вариантов человека: так много их и так разнообразны и внешний вид его и сочетанья качеств, что я невольно думаю о том Сознаньи, чья фантазия способна творить неисчерпаемых людей. Не это ли простое наблюденье доказывает, что причина мира есть вольное паренье Духа, чья цель таинственна, а время непомерно… * * * Больше всего я на свете любил с моста смотреть в текущую реку, чтобы буксирчик зачуханный плыл и облака налетали с разбегу на горизонт, чтобы ветер рябил бедную воду, будто монеты рук миллионы швыряют в неё, чтобы вернуться сюда, так приметы нас уверяют. И боги моё ей подношенье приносят из Леты. Разве подкупишь? Забывчивей нет вещи на свете, и разве оставишь взгляда и губ, или пения след в ней, не имеющей памяти, клавиш, чистых страниц, разрушенья примет. |
