* * * Мне хорошо, ведь я ещё живу. Здесь влажный ветер теребит траву, а чёрный дурачок гоняет белок. Я вижу мой американский сон — в дугу тугую воду гнёт Гудзон, входя по грудь в скалистый берег. Но тень моя песчинок и камней других касается… ну что мне делать с ней, с её безумным промельком мгновенным по выщербленным красным кирпичам, там воздух льнёт к моим плечам уступчивым волнением нетленным. Там в сентябре земля уже черства. Стоят на цырлах русские слова в пространстве сиром, в кожице гусиной. А хмуроглазая с утра толпа в жерло метро, у век моих, у лба торопится по улице старинной. скрипач I Начинаться должно, как сказка на идиш: то есть только за ворота вечером выйдешь — попадаешь сразу в фиолетовое небо, там звезда — направо, а луна — налево… …и поплыл, как облако, не разбирая дороги, над трубой и берёзой поджимаешь ноги, — Эй! — кричишь скрипачу, — Ты зачем на крыше? — а он водит-водит смычком… тебя не слышит, потому что твой голос заслоняет скрипка, и качается небо вокруг, как зыбка. II Он на витебской крыше, продавленной небом, а звезда — направо, луна — налево… он зажмурил веки, его от музыки отвлекают птицы и люди, — те и другие летают. Но если бы только они!.. ещё летит и телега и лошадь летит, вроде гнедого снега. А у лошади в животе, копытцами вверх летит жеребёнок… Что тут поделаешь, он и сам летает с пелёнок, всё это началось так давно (посмотри хоть в «Бытие», хоть в «Числа») и летать он раньше, чем ходить, научился. III К нему тут привыкли все: колодец, коза, корова. Кобыла и балагула. Ночная звезда. Иегова. Он отталкивается от травы. Он восходит без лестниц в шатающееся небо. Ведь оно без него исчезнет. Он понимает мир, как младенец сосок багровый, с звёздочкой молока, с мычащей в яслях коровой, с курами на дворе, козой, корку жующей, с Господом Богом на небе и на иконах живущим кротким Христом-Спасителем, солдатом, пьющим с подружкой; она у него на коленях, он — с недостаточной кружкой, с умной рыбой в воде, с невесомым раввином между звездой и луной, над местечком родимым… Знает скрипач, что нужно нам для полёта простого, вот он сидит на крыше, там где был нарисован. * * * Зазвенел звонок, то ли школьный, то ли ларёк ограбили, то ли кино уже началось, а лимонад не допит, и плывут облака над дворами, кресты над кровлями… город в сентябре похож на шар воздушный. Листья влетают ко мне в растворённую форточку, листают стихи, застрявшие в каретке пишмашинки «Москва», задирающей жестяную горсточку к ненадёжному потолку на Малом Каретном. Неохота вставать. Бриться. Мои свидания в последнее время назначаются посредине медного провода. Узкого места, куда не придёшь без электричества телефонных линий. Это, наверное я накрутил. Ну и ты, быть может. Наши регистры гуляют, как Бойль с Мариотом. Клёны швыряют листья в летящие лужи. Бульвар похож на ветерана с янтарным аккордеоном. * * *
Здравствуй, смотритель жёлтого-рыжего-чёрного. Ветра сырого. Воспалённого горла неба нечёткого. Смотри, голая роща унижена. Отворачивается, стыдливая. Земля голодная, чернокнижная, своё варево торопливо — жизнь — дожирает, неопровержимо приближена. Так ли с нами будет: сон приснится, раздрызганный в капли, в землю вопьются (на лицах пудра) прихорошенные — в чрево её перемалывающее, полумёртвое, червивое, вскрываемое лопатой, в мокрое корье, в комья перетёртые, в грубую крупу, подаваемую ко рту распадом. * * * Мы живём в эпоху торжествующих кретинов. А букашки ползут наклоняя травку. От того что я вижу может вырвать. Особенно чётко на беленькую бумагу. От меня отшатываются при встрече. С таким лицом не подходят к дамам. Видно в нём начертано то «далече», где на весь свой век нахлебался сраму. Журналист зажужжал — заработал денег! Щелкопёр натрещал — 30 тыщ курьеров! Разбудите архангела Гавриила. Я давно не слышал чарующих звуков. * * * Человек падает под горизонт, вдруг… ни крика, ни всплеска, — всё вспоминаю его лицо без воскового блеска, скоропожатье его руки — сухонькое касанье, круглые веки — порх — мотыльки блёклые над глазами, — слышал теперь синегубка ему стала подружкой милой, глупо всё вышло, не по уму, с этой его могилой, — а хороша она — не хороша, не распознать сквозь дымку, с ней неодиноко лежать, навзничь вечность в обнимку, — вот она кровная с миром связь семени с прахом, влагой, то что питает тоску и страсть, обречённой отвагой, всякой земле он песка родней, глине любой, подзолу… в каждой былинке теперь звучней арфа поёт Эола. |
