* * * Протопопа упрямого тёмная речь продирается к небу, дабы небо стеречь. Принимая из рук палача крохи хлеба, — пировать на дыбах, — да вроде юлы на колы, быть на дыбу насаженным, не изрекая хулы — но хвалы Богу доброму — абы — Богу-то страшному. Так отвергни, — ему говорят, — Отступи! Либо пусть явит чуда! — и из ямы, в червях, протопоп возопит, — — С кем же буду тогда… с кем буду… * * * Просыпайся, дружок, просыпайся. Голубые глаза открывай. Я тебя, лейтенантик запаса, подсажу в ленинградский трамвай. Через день начинается лето, набухают любовью сады. Небо птицами насквозь пропето и всплывают дворцы из воды. Мне с тобой, рядовому бродяге, часовому болезной луны, в невоенной шататься рубахе по зелёным траншеям весны. И кружа над Невой и мостами в неотвязном пуху тополей, слышать будущего нарастанье в легкомысленной жизни моей. Будто трубы трубят золотые над землёй высоко в тишине, где мы ходим с тобой, молодые, по одной ленинградской весне. Ты, моя докторица большая, от печалей моих излечи и к трезвону второго трамвая прицепи от бессмертья ключи. новые берега I …повернулась плечом и уткнулась в плечо, лоб был влажен, хотеть не хотелось ещё, но ещё обвивала меня горячо, дышишь… бедный скелетик… костяная нога… жизнь, конечно, кромешна, разлука туга, входим на вдохе в новые берега, свет смежает глаза, жизнь наощупь бредёт, за зазором зазор тёплый выдох прядёт черносветлый узор — коридор — так вперёд… II В влажные клеммы любви — вход, распалённый сердечник, в спас и замес на крови вдвинуты горла и плечи. Нас заплетает узор рёбер, коленей, лопаток. Выступ вступает в зазор — в правильный миропорядок. Кто там, смешав нас, следит сверху за нами бессонно, грудь прижимая к груди, гонит в сосудиках солнца, в рысь замираний, рывков, так вылезают из кожи — вон из костей, из гребков рук к прошивающей дрожи. Вобранный воздух во ртах вогнут в гортанные трубы, в вырытый ход для крота в общей норе носогубой. Головы в душном дыму, в палево-голом угаре… Нечего делать уму в сомкнутой в целое паре. Ева, Ревекка, Рахиль, Лия, Эсфирь, Магдалина — ветра горячего пыль, света светящая глина, выгиб ребра моего, выломанного из рёбер… Мне хорошо, на него солнце Эдема угробив. III Я не руками, ртом касался, груди мерцающей и плеч, подставленных… и свет мой освещался, но как немел язык, темнела речь. Едва ли сознавая, создавали мы что-о нежное, чему названий нет… Лежали улицы — карандаши в пенале да детский дребезжал велосипед. И губы целились и локти улетали, так птицы бедные кружат у тайных гнёзд, когда мы ненадолго замирали, и слышали… как мир огромен, прост. IV …до сердцевины кости состоять из кого-то другого глазом косить на себя не узнавая себя вот мы какой головоломкой для Бога стали перепутавшись снами и явью и пальцами и серединами тел головами в бездонные стороны ночи в карие-серые-синие очи всех кто до нас занимался вот этим дивным в котором я потерял твой ты мой колошматящий сердцем предел V Бьются пойманной рыбой, но сеть всё не рвётся, не рвётся, тянется только густая её ячея, рот достаёт, как звезду на ведре, из колодца горла, какое-то сиплое «я-а-а», лучше рычать… и по клейкому телу, вытянуть этот рык, этот вой… Боже ты мой… глядят в пустоту обалдело веки слепые, ресницы по краю, под вздрагивающей слепой скорлупой. VI …здесь мы не умерли и нас не настигла наша слепая судьба, но вроде тигля для алхимических опытов по чернокнижью нашего времени, — дни переплавят и выжгут плоть, что болела, любила, хотела то табаку, то вина-винограда, то тела, — и то ей больно, то жарко, то колко, то нежно… вид наш посмертный скелетом и черепом брезжит через неё, через червям в обработку, то что ласкала она, что целовала в охотку. Выплави что-нибудь вечное, что не растает, из того, что потом лопухом зарастает, а как живёт — всё то рыщет любовного лона, на побережьях бетонных под нервным прибоем неона. VII Вот где бессмертье мгновенное наше — миг пробиваемый вглубь — в позвоночник времён, тьма обернулась — голою — шасть из рубашек — в искрах бенгальских на икрах под резким ребром. Резвые мы и нарезаны зверски ломтями, жри нас бессмертье, за груди кусай, за мослы, мы растолкаем друг дружку, подвздошьем, локтями, мы не в такие ещё заплетёмся узлы. Вещая буква ночей, осьмилапый ероглиф сопящий, кто прочитает замятое, потное это письмо, а запечатает, — бросит в голубенький ящик, чудная вещь… оно адрес поставит само… |
