Колчанов резко повернулся к Гордею и махнул рукой:

— Вот с ним и решайте, а я снимаю с себя всякую ответственность за последствия. — И, сунув руки в карманы, устало опустился в кресло.

— Садись, — предложил Заикин, подвигаясь на диване, и, когда Гордей сел рядом с ним, спросил: — У тебя все готово к переходу в Кронштадт?

— Как будто все, — неуверенно сообщил Гордей, мысленно проверяя, все ли у него готово.

— Ну и хорошо. Но сам ты пойдешь не с нами, а с первым отрядом, на «Петропавловске». — И пояснил: — В Петрограде открываются курсы военморов, будешь там учиться на штурмана. Надо, чтобы ты успел к началу занятий. Или не хочешь?

— Хочу, да еще как! — обрадовался Гордей. — Вот и Федор Федорович говорил, что мне надо учиться. Говорили же?

— Конечно, надо, я этого не отрицаю. Но в такое время? — все еще разгоряченно сказал Колчанов.

— Как раз самое время и есть! — возразил Заикин. — У нас из офицеров всего двое осталось: вы с механиком. А на других кораблях и вовсе ни одного. Поэтому и открывают курсы.

— Я понимаю. — Колчанов успокоился и согласился: — Что же, пусть едет.

— Иди собирайся, — распорядился Заикин. — Дела передашь Демину, он уже обо всем знает, ждет тебя в штурманской рубке.

Если сборы отняли не более пяти минут, то с Деминым пришлось повозиться часа два. Он дотошно проверил все приборы, ощупал каждый винтик и даже пересчитал карандаши.

— Ты не обижайся, — утешал он Гордея. — Теперь это все нашенское, советское, и на счету должно быть.

— А я и не обижаюсь.

— Тогда пойдем докладывать.

Колчанов, выслушав доклад, сгреб их за плечи, потянул из каюты:

— А теперь пойдем на митинг.

— Какой еще митинг? — удивился Гордей.

— По случаю вашего отъезда. Так предложил судовой комитет, и я с ним вполне согласен.

И верно, на юте собралась почти вся команда, не было только механиков — они возились в машине.

Открывая митинг, Заикин сказал:

— Шумова мы хорошо знаем и поэтому оказываем ему такое доверие — учиться на командира Рабоче — Крестьянского Красного Флота. Думаю, он нас не подведет.

Потом выступил Давлятчин:

— Шумов — якши человек, башка у него умный, но бульно горячий. Остудить мал — мало надо, но пусть едет.

Колчанов тоже сказал коротко:

— Красному флоту нужны свои командные кадры, преданные и знающие. Шумов способный человек; и я уверен, что он успешно закончит курсы и вернется на корабль. Он первый из матросов едет учиться, но, я надеюсь, не последний. У нас нет ни старшего помощника, ни артиллериста, ни минного офицера, извините, командира. Они нам нужны, и я верю, они у нас обязательно будут.

Его речь была встречена одобрительными возгласами, кто‑то даже крикнул «ура», но Колчанов поднял руку и, выждав, пока водворилась тишина, добавил:

— Я не очень сентиментальный человек, но мне больно расставаться с Шумовым, я привык к нему. Однако мне приятно провожать его в столь радостное плавание. Попутного ему ветра!.

Колчанов протянул Гордею руку и не выпускал ее до тех пор, пока Заикин не закрыл митинг. «Из всех матросов на корабле он для меня был, пожалуй, самым близким. Клямина уже нет, Заикин хотя и образованнее, но не всегда понятен, а Шумов — ближе», — с грустью думал Федор Федорович.

Гордею тоже жаль было расставаться с Кол- чановым. Ему было почему‑то стыдно, что Федор Федорович вот так, на виду у всех, держит его за руку, и, как только митинг закончился, он осторожно вынул ее из ладони Колчанова.

Потом до самого трапа Гордея тискали, жали ему руки, добродушно напутствовали легкими подзатыльниками и словами:

— Держись, парень!

— Не осрами забияцкой славы.

— Не забывай своих.

А Заикин подгонял:

— Поторопись, вон «Ермак» уже вышел.

Ледокол «Ермак», наваливаясь стальной грудью на толстый лед, подминая его под себя и кроша, нещадно дымя трубами, медленно выбирался из гавани. Вслед за ним потянулся и ледокол «Волы- нец», и, когда Гордей добежал до «Петропавловска» боцмана уже сдергивали с чугунных голов кнехтов арканы швартовых петель.

Вахтенный командир приказал:

— Дуй в котельное, у нас кочегаров не хватает. А кису брось вон в ту сетку, никуда не денется.

Закинув мешок с пожитками в ближайшую коечную сетку, Гордей спустился в котельное отделение, там ему дали лопату, и он начал кидать уголь в жаркую пасть топок. Кочегаров и в самом деле не хватало, Гордею пришлось стоять две вахты, он изломался настолько, что еле дотащился до кубрика и, свалившись на рундук, тотчас заснул как убитый. А через четыре часа его кто‑то еле растормошил, сунул в руку алюминиевую миску с борщом и сказал:

— Через десять минут на вахту, так что не мусоль долго.

Ложку дать забыли, Гордей по — собачьи хватал борщ через край, давясь и обжигаясь. Потом вылез на верхнюю палубу и огляделся.

День выдался ясный, все вокруг ослепительно сверкало, лишь темно — синяя полоса фарватера с белыми льдинами была похожа на нитку с бусами и на нее еще нанизывались темные громады кораблей. По силуэтам Гордей определил, что за «Ермаком» и «Волынцем» идут «Севастополь», «Гангут», «Полтава», «Рюрик» и несколько крейсеров. Зрелище было внушительным и красивым, несмотря на пронизывающий до костей холод, с палубы уходить не хотелось, но из люка котельного отделения уже выползали черные, как майские жуки, матросы сменившейся вахты, надо было спешить.

И опять удушливо набивалась в ноздри, в рот, в уши, разъедала вспотевшее тело угольная пыль, а прожорливые пасти топок поглощали одну лопату за другой, сердито фырчали и плевались искрами; маслянисто блестели чьи‑то черные лица, и только зубы белели снежно и чисто, да прыгали в глазах яростные отсветы огня. Ломило спину, дрожали руки, непроизвольно подгибались колени, а смены все не было и не было, а тут еще кто‑то принес сообщение, что корабли затерло льдами и, если не поднажать, они вмерзнут. И

уже две смены, теснясь, цепляясь друг за друга комлями черенков, матерясь и похекивая, совали в топку лопату за лопатой, а стальное чрево корабля судорожно вздрагивало от гулких ударов о лед и тряслось как в лихоманке, оглушительно скрежеща и взвизгивая.

Теперь не было ни смены вахт, ни подъемов и отбоев, спали тут же, на угольных кучах, ели тоже тут, даже мочились здесь же и не роптали, не матерились, а работали молча, остервенело…

Лишь через пять суток, 17 марта 1918 года, пришли в Кронштадт, и Гордей, еще не отмывшись от угольной пыли, сошел на берег. Пока ждал оказию на Петроград, успел помыться в бане школы юнг, прошелся по бывшей Господской улице, заметно слинявшей, утратившей блеск витрин и нарядов, но все еще оживленной. Знакомых никого не встретил, пошел на причал, долго мерз там, пока не пристроился на буксир, идущий в Петроград.

Курсы работали при клубе военных моряков, недавно открывшемся на Васильевском острове в здании бывшей Фондовой биржи. «Где‑то неподалеку Михайло Ребров живет, надо бы сходить, может, он про Наташу что знает?» — подумал Гордей. После Гатчины он так и не видел ее и ничего о ней не знал. Не догадался тогда, в Смольном, спросить у Ивана Тимофеевича адрес, а теперь вот жалел.

С тех пор как они расстались с Наташей в Гатчине, минуло всего четыре месяца, а Гордею казалось, что прошли многие годы. Он часто вспоминал ее, тосковал по ней, но странно: чем боль ше проходило времени, тем расплывчатей становился ее образ, более смутно проступали в воспоминаниях черты ее лица, и только фигура, упругая и стройная, будто точеная,‘все еще виделась отчетливо и ярко, как в первый день знакомства.

«Неужели я и ее, как Люську, забуду? — встревоженно думал Гордей. И тут же успокаивал себя: — Нет, Люську‑то во мне вытеснила она, а ее разве кто вытесняет?»

И теперь, когда он приехал в Петроград и верил, что Наташа где‑то тут, недалеко, его охватило такое нетерпение увидеть ее, что он перестал спать ночами, а если и засыпал, то ненадолго и неспокойно, может, еще и потому, что мечтал встретиться с ней хотя бы во сне. Но сны были какие‑то сумбурные, фантастические, и только один раз приснился ее попугай, он проорал свое заученное «здр — ра — сьте!» и тут же исчез, уступив место Клямину, который почему‑то сидел верхом на тощей лошадке, на голове у него была царская корона, а на ногах лапти, он бил ими в ребристые бока лошади, но та не двигалась с места…