Во двор заглянул Егор Шумов:
— Чего это вы тут сидите?
— Акулька там пришла. Хоть бы ты ее, тятя, шуганул отсюдова. Чего она ходит? Такого заведенья у нас нету, чтобы ветренок привечать.
— Это не твоего ума дело. — Егор сел на козлы, вынул кисет, стал сворачивать цигарку. При- курий*, посмотрел на Ирину и спросил: — Как вам тут живется?
— Спасибо, хорошо. Вот только Петр Гордеевич плохо поправляется.
— Да, шибко его повредили. Сказывал, родитель ваш пулю‑то у него из груди вынимал.
— Да.
— Видать, большой умелец в этом деле.
— Он профессор медицины.
— Вон как! А вы, стало быть, профессорская дочь. Что же вас заставило пойти на фронт?
— Это длинная история, — уклонилась от пояснения Ирина.
— Ну, не хотите — не говорите. Только я вас вот об чем оросить пришел: нонче вечером сход собирается, Петро там выступит, хотелось бы и вас послушать. У нас тут грамотных людей кот наплакал.
— Ну какой я оратор? Да и о чем я могу рассказать?
— Хотя бы о том, как на фронте были.
— А я не была. Только месяц и поработала в лазарете. Нет, я выступать не буду. И Петру Гордеевичу еще рано. Вы не могли бы подождать с этим сходом хотя бы неделю?
— Это никак невозможно. В России вон что делается, а мы тут, как медведи, сидим в лесу и ничего не знаем. Народ просит рассказать. Вы уж не возражайте, ничего от этого Петру не сделается. Он мужик крепкий, нашего корня — шумовского.
Бросив окурок в снег, Егор встал.
— Ну ладно, я пойду. А вы бы тоже шли к нам погреться. А им, — он кивнул на избу, — не мешайте. Тут дело такое.
Едва Егор ушел, появилась на крыльце Акулина. Завязывая на шее платок, улыбнулась и тихо поблагодарила:
— Спасибо, девоньки.
— Не за что! — сердито буркнула Нюрка.
Когда они вошли в избу, Петр стоял у окна и смотрел на улицу.
— Глядишь? — опять сердито спросила Нюрка.
— Гляжу, — не оборачиваясь, ответил Петр.
— Было бы на кого глядеть‑то! Чо ей надо?
— Да уж, стало быть, надо. Ты вот что, Нюр- ша, уважь: испеки — ко к завтрему шанежек, что ли. Гость у меня будет.
— Ладно. Браги небось тоже надо?
— Нет, он пока непьющий.
— Тимка, что ли? — усмехнулась Нюрка.
— А ты откуда знаешь?
— Об этом, поди, вся деревня знает. Весь в тебя уродился, не утаишь.
— А я вот только что узнал.
— Хорош родитель!
— Откуда мне было знать? — Петр отошел от окна, сел на лавку и радостно объявил Ирине: — Сын у меня, оказывается, есть. Вот какое дело!
3
Вечером Петр собрался на сходку. Ирина уговаривала:
— Если уж действительно нельзя не пойти, то хотя бы говорите там поменьше. А вообще‑то, вам бы полежать еще неделю — другую.
— Ладно, — отмахнулся Петр.
— Я настаиваю.
— Да что вы в самом деле? Я что, валяться сюда приехал? Тут еще и Советской власти нет, а я, по — вашему, на полатях отлеживаться должен?
— Вы же больны! Вам лечиться надо. А власть и без вас установят.
— Эх, ничего вы не понимаете…
Ирина и в самом деле не понимала, что происходит в деревне, да и не особенно интересовалась. Зачем им тут вообще какая‑то власть? Живут себе, у каждого свой дом, свое хозяйство, как будто никто их не притесняет. Чего еще надо?
И на сходку она пошла не из любопытства, а только для того, чтобы не давать Петру много говорить. Нюрка тоже собралась, достала из сундука новую юбку, надела кашемировую шаль. Прихорашиваясь перед подернутым рябью зеркалом, как бы оправдывалась:
— Хоть и некому там на нас глядеть, а все же… Для самой себя и то принарядиться приятно бывает. Дай‑ка я в твоих сапожках помодею.
Мужчин и верно было мало. Егор Шумов, тот самый мужичок с пустым рукавом, еще один на костылях, без левой ноги, с подоткнутой за пояс штаниной, трое стариков и пять или шесть подростков, Державшихся не по возрасту самоуверенно. Женщин было значительно больше, главным образом пожилые, изможденные, да еще кучка девчат, которые жались в углу у порога, о чем‑то перешептывались. Остальные сидели тихо, сложив на коленях руки. Ирину с Нюркой усадили на лавку в переднем углу, и все теперь смотрели на Ирину, как на диво. До нее доносились обрывки сказанных шепотом фраз:
— Гли — кось, на пальте пуговицы с блюдце…
— Баская, а телом тошша, чисто соломинка, гляди — переломится.
— А руки‑то! Имя только вшей хорошо быш- ничать…
Ирина не знала, куда девать руки, куда спрятать глаза. Она старалась внимательно слушать Егора Шумова и смотрела только на него.
— …Новая, Советская власть приняла декреты и о земле, и о мире. До нас эти декреты еще не дошли. Вот Петро про них и расскажет.
— А што оно едакое — дехрет? — спросил совсем дряхлый старичок, приставляя ладонь к уху.
— Закон, стало быть.
— Ага, про закон давай, это надо.
Петр встал, снял шапку, тихо заговорил:
— Декрет о мире долго вам объяснять не буду, он и так всем ясен. Войну надо кончать — вот и весь сказ. Но как ее кончить? Товарищ Ленин говорит, что нам нужен мир без аннексий и контрибуций. Это значит, нам ничего чужого не надо, и с нас ничего не должны брать ни деньгами, ни хлебом, ни землей. Чтобы, значит, по — хорошему с немцами разойтись…
— Давно бы надо!
— Вон сколь голов сложили, а за что?
— Верно, — подхватил Петр, — за что воевали? Разве кому из вас нужна была эта война, нужны были эти Дарданеллы? — И опять пояснил: — Дарданеллы— это, стало быть, пролив промеж болгар и турок…
Теперь все внимание было приковано к Петру. Ирину оставили в покое, и она могла осмотреться.
Сходка проходила в большой избе с четырьмя окнами, с огромной, занимавшей пол — избы печью и полатями. Наверное, в избе никто не жил или перед сходкой из нее все вынесли, потому что, кроме грубо сколоченного шаткого стола и трех скамеек, ничего не было. Но, приглядевшись внимательно, Ирина заметила на шестке чугунок, на полатях — подушку в цветастой наволочке, а на печи — прислоненные к чувалу пимы и мальчонку лет пяти, свесившего из‑за чувала головенку со свалявшимися волосами. Она долго не могла угадать, кто же его родители, пока мальчик не захныкал:
— И — ись хосю!
На него зашикали сразу несколько человек, мальчонка спрятался за чувал.
Петра слушали внимательно, лишь иногда переспрашивали. Мрачный мужик молча, должно быть сомнительно, то терзал темную бороду, то методично сквозь красный проем губ в ней сплевывал на пол кожуру семечек, делал он это не совсем ловко, иные кожурки застревали в бороде и среди темных ее волос казались белыми неупавшими каплями. Один раз почти безучастно мужик поинтересовался:
— А с ерманцем‑то как будем?
— Да ведь с им вроде на замиреиье пошли, — объяснил веселый лысый старичок, сидевший под порогом среди девок, и тут же что‑то шепнул им. Видимо, в ответ на его шутку робко всплеснулся смешок, но Егор строжисто глянул на девок, они тут же зажали ладошками смешок, и опять водворилась тишина, которую нарушил возникший за чувалом тонкий голосок:
— И — и-сь!
Егор строго сказал:
— Авдотья, дай ты ему, горлопану, что‑нибудь, пусть не мешает.
С лавки поднялась женщина в старой, застиранной до неопределенного цвета кофте, с грохотом отодвинула заслонку, вынула из печи глиняную плошку и сунула ее за чувал:
— На ты, холера, подавись!
Голова мальчика исчезла.
«Неужели они вот так и живут? У них же совершенно ничего нет!»
Теперь Ирина почти не слушала, о чем говорит Петр, а смотрела на эту женщину, хозяйку дома, старалась понять, почему она с таким озлоблением крикнула «подавись». «Разве можно так на ребенку? Ну ладно, пусть нужда, даже нищета, но ведь он в этом не виноват, он еще ничего не понимает, просто хочет есть, вот и просит…»
Петр говорил долго, под конец его начал душить кашель, хозяйка дала ему ковшик воды. Пока Петр пил, заговорил мужичок с пустым рукавом. Он стал рассказывать, как ему оторвало Руку. Говорил он трудно, будто выдавливал из себя все эти неуклюжие, словно бы мятые слова:
