— А ты до воскресенья уезжай отсюда, мы и без тебя тут справимся. Побудешь два дня дома, а потом и своих шумовских сюда привезешь.

Так и решили. Федор предложил достать лошадь, чтобы добраться до Шумовки, но Гордей отказался:

— Я и пешочком дойду, дорога известная.

Они распрощались, Федор пошел к Косторе — зову, а Гордей в Шумовку. Солнце уже село, надо было торопиться, но он все‑таки не удержался и зашел к Вициным.

Во дворе тетка Любава доила корову. Гордей подошел, поздоровался:

— Здравствуйте.

— Ой, кто это? — испугалась Любава и встала, предварительно отставив подойник из‑под коровы.

— Не узнаете?

— Нет. Голос будто знакомый, а чей — не вспомню.

— А вы попробуйте вспомнить.

Любава, сощурившись, рассматривала его.

— Нет, не помню.

— Да Гордей же я! Шумов.

— Гли — кось, верно Гордейка! Вон какой стал, разве узнаешь? И одёжа непривычная. Сколько годов‑то минуло, как уехал?

— Немного, всего три года.

— А мне кажется, куда больше. Для меня теперь время‑то шибко медленно тянется. Наш‑то пропал на войне, слыхал?

— Слышал. Может, еще в плену где.

— Дай‑то бы господи! — вздохнула Любава и перекрестилась. Раньше Гордей ни разу не видел, чтобы она молилась. «Теперь, видать, только на бога и надеется».

— А я как увидела тебя, так сердце‑то и зашлось: думала, не Вовка ли? Он ведь* тоже в солдаты взятый.

— Давно?

— Да вот уж боле месяца. На той неделе письмо получили, под Уфой он где‑то. Тоже, наверно, на фронт угонят.

— А Юрка?

— Юрка дома, с женихом вон цапается.

— С каким женихом?

— Сватается тут один к Люське. Да ты его знаешь — Стариков, атаманов сын. Ты иди в избу, я вот корову додою, молочком тебя парным попотчую.

«Сашка Стариков? Может, она поэтому и не писала? А ведь обещала ждать!» — с горечью думал Гордей. Он долго шарил в темных сенях, пока нашел скобку. Должно быть, он рванул ее слишком сильно, дверь взвизгнула, и от нее что- то отскочило — не то гвоздь, не то шуруп.

Люська резко обернулась, в глазах ее вспыхнул гнев, вот он сменился удивлением, и вдруг сверкнули радостные искорки.

— Гордей?! Юрка, смотри, кто пришел!

К нему метнулся Юрка, начал тискать его, стараясь дотянуться до шеи. Юрка, кажется, совсем не вырос, его рыжая всклокоченная голова вертелась под самым подбородком Гордея, мешала разглядеть лицо. Гордей через Юркину голову смотрел на* Люську. Она встала, прислонилась спиной к косяку и начала теребить кончик перекинутой через плечо толстой косы. Но вот ее заслонил вышедший из горницы Сашка Стариков.

— Шумов? Какими судьбами?

— Да вот…

Юрка наконец дотянулся до шеи; повис на ней. Гордей подхватил его под мышки, поднял и легко посадил на печь.

— Вот черт здоровый! — восхищенно сказал Юрка и толкнул голой пяткой Гордея в грудь.

Сашка протянул руку, Гордей сильно сжал ее и долго не выпускал, глядя Сашке в лицо. Он видел, как это лицо наливается кровью, как в уголках глаз скапливаются слезы. Но Сашка не подал виду, что ему больно, а только небрежно спросил:

— На побывку?

— На побывку, — ответил Гордей и выпустил руку. Сашка быстро выдернул ее. Гордей оттеснил плечом Сашку и стал перед Люськой.

— Ну, здравствуй, — тихо сказал он.

— Здравствуй. — Она резким движением закинула косу за спину. — Приехал?

— Приехал.

— Проходи в горницу, — пригласила она и отодвинулась, пропуская его. Гордей прошел мимо нее в горницу. «Даже руки не подала».

Юрка опять крутился возле него, а Люська сидела на кровати и выжидающе смотрела на Гордея. Сашка стоял в двери, подпирал плечом косяк и смотрел настороженно. Вот он оттолкнулся от косяка и сел рядом с Люськой. Но она тут же встала и пересела на табуретку к окну. «Стесняется», — решил Гордей.

— Ну, мне пора, надо еще домой успеть, — сказал он и попросил Юрку: — Проводи‑ка меня.

В горницу заглянула Любава:

— Уходишь? А как же молочка‑то? Погоди, я нацежу.

Она принесла Гордею кружку молока. Он с удовольствием выпил. Юрка тем временем обулся, набросил кепку.

— Я тоже пойду, — сказала Люська.

Гордей пожал плечами и ничего не ответил.

— И мне пора. — Сашка поднялся с кровати.

Вышли все четверо. Сашка не отставал, стараясь держаться поближе к Люське. Наконец она сказала ему:

— Ты вот что, иди‑ка домой. Мы с Юркой проводим.

— Мне тоже не трудно.

— А я не хочу, чтобы ты шел, — сердито сказала Люська. Сашка послушался ее и отстал.

— Его‑то почему в армию не берут? — спросил Гордей, когда они отошли.

— Атаманский сынок! — усмехнулся Юрка. — К Люське вот сватается.

— Значит, замуж выходишь?

— С чего это ты взял?

— Так ведь сватается.

— А я так и побежала. Пристал как репей.

— Откажешь?

— Откажу.

Юрка деликатно отстал, и Гордей спросил:

— Почему не писала?

— О чем писать‑то? Да и некогда было. Как отца с Вовкой взяли, так все хозяйство на мне. Мать старая стала, от Юрки проку что от козла молока.

— А сено кто косил?! А дрова кто заготовлял?! — возмутился Юрка.

— Ладно, ты, — примирительно сказала Люська и спросила Гордея: — Еще‑то зайдешь?

— В воскресенье приеду. После обедни митинг будет.

Они уже вышли на окраину станицы, и Гордей попрощался. Люська теперь протянула руку и тихо, как тогда, сказала:

— Ты заходи.

Всю дорогу Гордей думал о ней, вспоминал, как они тогда подрались, как сидели в снегу и она гладила его щеку. Вспомнил и Наталью и невольно сравнил их. Верно, в них есть что‑то общее. Наталья, пожалуй, красивее и, конечно, образованнее. Но Люська чем‑то ближе. Чем?

Потом ему вдруг стало стыдно, что он все время думает об этом, вместо того чтобы думать о деле. Его послали сюда для важной работы, а он… А ведь не зря послали, здесь все осталось, как было, как будто и не произошло ника кой революции. «МоЖет, это везде так? Интересно, что делается в Шумовке?»

Дорога вынырнула из колка, и Гордей увидел темный угор и три или четыре печальных огонька на нем. Кто‑то в деревне еще не спал.

Гордей ускорил шаг,

Его посадили в передний угол, рядом сидела мать, гладила, его руку и, заглядывая в глаза, все повторяла:

— Мужик, прямо мужик стал!

Она совсем усохла и сейчас походила на девочку, рука у нее была маленькая и костлявая.

— Ты ешь, ешь, поди, там с едой‑то худо. Что же не упредил? Я бы шанежек испекла.

Отец сидел по другую руку, искоса поглядывая на Гордея и одобрительно говорил:

— Весь в деда удался. Плечи‑то вон в двери не пролезут.

Шурка, Настя и Сашка смотрели на Гордея с завистью. Сашка опять вздыхал:

— Это надо же!

В зыбке, висевшей под полатями, запищал ребенок. Настя встала из‑за стола, вынула его из зыбки и показала Гордею:

— Вот, племянник твой.

Судя по тому, как отец неопределенно хмыкнул, а мать начала поспешно переставлять миски, племянника Настя нагуляла. Она и сама сейчас смутилась, ушла за угол и там дала ребенку грудь. За столом установилось неловкое молчание, слышно было только, как в кути сопел и чмокал ребенок.

В это время ворвалась Нюрка — кто‑то уже успел сбегать за ней. Видно, что она только с постели: волосы растрепаны, на одной щеке красные полосы — отлежала.

— Батюшки, гостенек‑то какой! — воскликнула она и бросилась к Гордею. Она обнимала его, целовала в губы, в глаза, в нос, не обращая внимания на то, что совсем придавила своим раздобревшим телом мать. Степанида едва выпросталась из‑под нее, хлопнула по спине:*

— Будя уж тебе, лошадь эдакая!

Нюрка села на место матери и вдруг всхлипнула:

— А мово‑то Гриньку убили.

Об этом Гордей тоже не слышал, — должно быть убили недавно. Он не знал, как утешить сестру, и только сказал:

— Что поделаешь — война.

Степанида стала рассказывать, сколько народу поубивало на этой войне. Выходило, что в деревне целых мужиков‑то осталось немного: отец, Васька Клюев, дьякон Серафим, Василий Редька, да трое еще с войны вернулись калеками.