— Вот это угощенье! — Сказал он это весело, подмигнул толпе и так же весело спросил: — Какие есть предложения?

Матросы настороженно молчали. Потом кто‑то крикнул:

— Жрать это не будем!

— Верно, не будем, — подтвердил Заикин и ткнул ладонью в другой угол толпы: — Еще что?

— Делегацию надо к барону послать.

— Так, — согласился кочегар. — А ты, Клямин, что думаешь?

— Я как и все. — Матрос переступал с ноги на ногу. Потом твердо сказал: — Исть это нельзя. Только если сообча исть откажемся, так ить бунт выйдет. В прошлом годе на «Гангуте» из‑за ето- го бунтовали, а чем все кончилось?

— Не пугай, пуганые!

— Хватит, терпели, дальше терпежу нет!

Толпа опять заворочалась, заворчала, и в этом ворчании толпы отдельные восклицания тонули, как голодные крики чаек в шуме бушующего моря.

Но вот Заикин поднял руку, и ворчание улеглось.

— А ведь Клямин дело говорит. Вспомните- ка статью сто девятую военно — морского устава о наказаниях! Что там говорится? За явное восстание в числе восьми и более человек, с намерени ем воспротивиться начальству или нарушить долг службы следует наказание смертной казнью. А нас тут не восемь, а вон сколько.

— И энтот пужает! — насмешливо заметил маленький матросик с рябым лицом, вымазанным сажей, наверное тоже кочегар.

— Не пугаю, а только напоминаю и предупреждаю. Не время сейчас большой аврал поднимать. Если нас не поддержат другие корабли, а они, судя по всему, не поддержат, нам придется разделить участь гангутцев. Еще раз повторяю: не время, рано еще, ребята.

— Когда же время‑то придет? — спросил тот же рябой матрос.

— Когда придет, скажем. А пока советую разойтись.

— А как же с капустой?

— Есть не будем, пусть куда хотят, туда и девают. Тут вот предлагали делегацию к командиру послать. Можно и делегацию. А лучше, если вы, ваше высокоблагородие, — Заикин обратился к Колчанову, — как самый старший тут и ответственный за разгрузку, доложите барону наше решение и настроение.

— Хорошо, я доложу, как только барон прибудет из штаба, — пообещал Колчанов.

— А пока лучше всего разойтись, — сказал Заикин и пошел в толпу. Люди расступались перед ним, пропуская его вперед, тянулись вслед. Вскоре все разошлись, остались только занятые на разгрузке.

— Что с этим‑то делать? — спросил Клямин и пнул стоявшую у его ног кадку, — Несите обратно на катер, — спокойно приказал Колчанов.

— И то ладно! — Клямин взялся за кадку, подскочили еще двое матросов и понесли ее к трапу.

Барон Осинский прибыл минут через сорок, выслушав обстоятельный доклад Колчанова, одобрил:

— Хорошо. Я вам очень благодарен за то, что удалось предотвратить этот капустный бунт. Дайте мне список крикунов, а также и тех, кто помогал вам вносить в толпу спокойствие. А капусту, видимо, все‑таки придется отправить обратно, хотя в этом случае мне не избежать неприятных объяснений. Позаботьтесь, Федор Федорович, чтобы случай сей не получил широкой огласки.

Позже, составляя списки, Колчанов, написав фамилию Клямина, задумался. Что это за человек? Безусловно, его поведение было рассудительным не из страха. И как благоразумно он поступил, послав за кочегаром Заикиным! Значит, он тоже признает авторитет и, может быть, правоту этого человека. Фактически, Клямин оказал услугу большевикам: помог предотвратить стихийное и, судя по всему, преждевременное выступление.

В какой же список внести Заикина? Это ведь он заставил всех разойтись, и Колчанову сейчас стало стыдно, что барон приписал все заслуги ему, Колчанову, а не кочегару. «Ну да барону тоже было бы невыгодно признать заслугу ма‘ троса».

Так и не закончив составление списков, Колчанов порвал их. «Пусть Поликарпов такими делами занимается, а мне не пристало. Так и скажу барону», — решил он, хотя и не был уверен, что поступает правильно и что скажет именно так.

Однако барон о списках больше не напоминал. К тому же всех захлестнули хлопоты по подготовке к походу. Должно быть, начальство, обеспокоенное вспышкой гнева на корабле, решило отослать его подальше и назначило в патрулирование вдоль центральной минной позиции.

Летнее наступление русских армий Юго — Западного фронта, захват Буковины и южной части Галиции побуждали и командование Балтийского флота к более активным боевым действиям. Имея хорошо налаженный аппарат разведки, оно почти всегда точно знало о передвижениях и намерениях противника.

Поэтому, отправляя «Забияку» в патрулирование, командование было уверено в отсутствии крупных сил противника в районе центральной минной позиции. За неделю похода с «Забияки» видели только два немецких аэроплана, да и то пролетевших в стороне, не пожелавших входить в зону огня эсминца. И хотя у орудий непрерывно несла боевую вахту одна из смен, напряжения не чувствовалось, матросы да и офицеры были настроены весьма обыденно.

Стараясь загладить свою вину за капусту, корабельный баталер Семкин перед самым выходом в море ухитрился где‑то раздобыть два ящика ликера, и офицеры от скуки пробавлялись им в каютах или даже пили прямо в кают — компании. Лениво потягивая разбавленный ликером чай, они так же лениво спорили все о том же: о войне, о женщинах, о политике. Мичман Сумин, вернувшийся из Ревеля перед самым походом, с удо — г вольствием и циничной откровенностью рассказывал о своих похождениях.

Колчанову уже изрядно надоели эти разговоры. «Кончится война, уйду в отставку, уеду в деревню к матери». У его матери, вдовы штабс- капитана, погибшего в Порт — Артуре, осталасв только маленькая усадьба, где она жила с двумя старыми приживалками еще из крепостных девок. «Женюсь на учительнице, будем жить тихо и спокойно», — мечтал Колчанов.

В это тоже не верилось. Он понимал, что в поднявшемся вихре событий спокойно прожить не удастся. Да и не хотелось ему этой тихой, спокойной жизни. Ему стоило больших трудов попасть в Морской корпус, он рвался туда по призванию. Так что же теперь: расстаться с морем?

Мясников горячо доказывал:

— Социализм лишь другая форма угнетения личности. Он провозглашает равенство прав, а что сие значит? Значит, он признает всех людей равными по способностям. А между тем известно, что весь процесс развития культуры двигался исключительно за счет различия способностей…

Эти разглагольствования становились скучными. Колчанов не нашел среди них ни одной мысли, которая не была бы знакома ему. «Все эти говоруны похожи на ряженых. Одеваются в чужие мысли, как в пиджаки. Своих‑то не густо. Но дело даже не в этом. Они пытаются убить комара, вместо того чтобы осушить болото».

В кают — компании стало душно, и Колчанов вышел на палубу. Уже стемнело, на горизонте догорала узкая полоска заката. Она была похожа на окровавленную повязку на серой голове неба. Море тихое и тоже серое, точно расплавленное олово. Должно быть, эта тишина умиротворяюще действует и на матросов: не слышно громких разговоров, не видно ни суеты, ни толкотни на баке. Там сидит, прислонившись спиной к барбету, матрос Давлятчин и тихо поет что‑то по — татарски. Мотив песни однообразный и тягучий, наверное, и слова у песни грустные.

— О чем поешь? — спрашивает Колчанов.

Давлятчин вскакивает, испуганно вращает белками и молчит.

— О чем песня? — повторяет офицер более мягко.

— Мал — мало то, мал — мало се, — неопределенно отвечает матрос и опять испуганно добавляет: — Виноват, васькородие!

Откуда‑то вывернулся Карев, вытянулся в струнку, то смотрит подозрительно на матроса, то в сторону офицера осторожно адресует выжидающие, полные готовности взгляды. В этих взглядах, в позе унтер — офицера есть что‑то собачье.

— Хорошо поет Давлятчин, — говорит Колчанов и идет дальше. Карев следует за ним на почтительном расстоянии и, вытягивая шею, говорит в затылок:

— Он хотя и татарин, а матрос справный, послушливый, не то что которые другие, вроде Шумова.

— А что Шумов?

— Так што, вашскородь, разговоры смутливые ведет. Давеча вот сказку матросам рассказывал.