Лишь на другой день он сообщил о согласии и велел Урме приготовить в трюме среди мешков с мукой убежище на шесть человек, оставить там запас воды и продуктов.

— На погрузку в этот трюм поставим коммунистов и комсомольцев, позаботьтесь, чтобы они держали язык за зубами, — сказал капитан Федорову. — Однако я до сих пор не представляю, как они незамеченными проберутся на судно. В порту все просматривается и проверяется, сыщики ощупывают каждый рельс, как будто можно внутри его что‑то спрятать!

Гордей со Студентом вполне разделяли беспокойство капитана по поводу доставки беглецов на корабль, но ничего путного пока не могли предложить. Тем более что оба выхода Урмы с экскурсией на берег ничем не увенчались. Оба раза на условленный пароль лотошник в белой кепке грустно отвечал:

— Берите сколько угодно, я не знаю, сколько вам хочется.

Других пояснений не требовалось: дата побега еще не определена, видимо, у эстонских подпольщиков где‑то что‑то заело. Урма уже не мог сходить на берег, туда зачастил с оформлением разных документов капитан Андерсон.

Погрузка мешков с мукой затягивалась под разными предлогами: то обнаруживался в завозе, поданном под стрелы «Лауринстона», рваный мешок, и Гордей, назначенный ответственным за погрузку, придирчиво проверял каждый мешок; то вдруг заедали блоки в талях, а запасных на паруснике не было, пришлось одалживать их в порту, а там без оплаты ничего не выдавали, и, чтобы оплатить стоимость блока, надо было обменять валюту в банке! капитану опять приходилось сходить на берег и ехать в банк. Но ехать тоже было не на что, а капитан Андерсон уже немолод, страдает одышкой, ему приходится часто останавливаться, чтобы перевести дыхание, и нет ничего удивительного в том, что он остановится между лотошниками, в тени деревьев, растирая грудь, а если и съест пирожок — другой, так это ему только на пользу — в России теперь всё голодают, и не известно еще, отчего у Андерсона эти боли в сердце — от старости и неуютной моряцкой жизни или от голода…

Лишь на седьмые сутки, вернувшись с берега, Андерсон позвал в каюту Федорова, Гордея и Ур- му. Развернув засаленную полоску бумаги, сказал:

— Смотрите, что они предлагают. Особенно смотрите вы, штурман.

Когда Гордей, ознакомившись с чертежом, выполненным между строк какой‑то газеты, сказал, что это невозможно, Андерсон возразил:

— Вот это‑то как раз и возможно. Вы поняли, что они придумали?

— Да, понял.

— А они нет. — Андерсон кивнул на Федорова и Урму. — Объясните им.

Гордей объяснил:

— Эстонские товарищи предлагают такой план: в условленный день и час, когда мы, закончив погрузку, будем стоять на рейде, в разное время из разных мест рыбаки подвезут освобожденных из тюрьмы товарищей на рейд, но не к самому борту «Лауринстона», а чуть поодаль, чтобы не вызвать подозрений. Оттуда каждый из узников будет добираться до нас вплавь и подниматься по якорь — цепи на борт. Ясно?

— Да, ясно, — сказал Урма. — Не ясно одно: как мы успеем закончить погрузку за одни сутки и выйти на рейд, если мы за четыре дня не погрузили и половины мешков?

— Значит, за сутки надо сделать то, что мы сделали за четыре дня, — тоном приказания, подлежащего неукоснительному исполнению, подытожил Андерсон. — Идите, боцман. —

— Есть! — выпалил Урма и выскочил из каюты.

Уже привыкшие к неторопливой работе матросы роптали:

— Сколь дней чесали затылки, а теперь, видишь ли, давай вкалывай, будто мы железные.

Но Федоров, Шумов и Урма сумели их успокоить:

— Надо, ребята. Некогда нам тут прохлаждаться, если в Питере дети от голода мрут.

— Чего ж тогда цельных четыре дня волынили? — резонно спрашивали обленившиеся матросы.

— Так ведь не от нас зависело. Худой мешок как возьмешь? Нам каждая горсть муки нынче дорога.

— Это верно, — соглашались матросы и взваливали на спины тяжелые мешки. По решению ячейки комсомола отменили даже перекуры, и матросы торопливо глотали дым цигарок, когда возвращались на причал порожняком.

Расплескавшаяся в полукупола заря была светло — синей и чем‑то походила на окалину в кузне отца, когда металл уже подвял после горна, но еще мнистый и сыплет из‑под молота не искры, а именно окалину…

Вспомнив отцовскую кузню, Гордей надолго отвлекся от текущих забот. Из воспоминаний его вернул закончивший приборку камбуза и вышедший на палубу подышать свежим воздухом кок Полищук.

— А вот в нас, на Украине, ночи бильше тэм- ны, — сказал он и вздохнул.

Гордей ждал, что кок продолжит разговор, но Полищук умолк, наверное, вспомнил темные южные ночи, белые хаты и девушку в вышитой блузке, которую впервые поцеловал в одну из тех темных ночей. Гордей уже решил, что кок не намерен продолжать разговор, когда тот воскликнул:

— Нэ разумию я!

— Чего не разумеешь?

— Та вот. Був на берегу, дывився. Тут даже жинки у коротких штанах ходють. Чорты называются.

— Шорты, — поправил Гордей и пояснил: — Шорт — по — английски — короткий.

— Во, коротки до я ж не скажу чого! Те, ко- торы гарны, воны и у чортах гарны. А те, шо кривы та худы ноги имеють, те у тех чортах на черта похожи. Одным словом, Европа!

— Так ведь твоя‑то Украина тоже в Европе расположена, — напомнил Гордей.

— Може, и так, — согласился кок, полагаясь на авторитет штурмана, знавшего мудреную науку географию, или не желая пошатнуть этот авторитет. — Тильки в нас совсим друга Европа!

«Да, другая», — мысленно согласился Гордей, опять вспомнив отцовскую кузню, свою деревню. И вслух добавил:

— Для любого человека нет краше той земли, на которой он родился. Одно слово — Родина, а сколько в этом слове для каждого!

— А что вы в этом слове смыслите, сволочи?! — вдруг донеслось снизу, с причала, злобное восклицание.

Гордей перегнулся через фальшборт и увидел стоявшего на причале морского офицера. Он был при всей форме, даже при погонах царского флота. «Откуда он тут взялся?» — удивился было Гордей, но потом вспомнил, что встретил на берегу немало эмигрантов. Но чтобы вот так, при всей форме!..

— Да уж, поди, больше вашего смыслим, — ответил Гордей и презрительно добавил: — Ваше благородие.

— Большевикам вы Россию продали, сволочи! — опять ругнулся снизу офицер.

Голос его показался Гордею знакомым, и, приглядевшись, он узнал Павла Глазова.

«Так вот куда он утек!»

— Мы‑то ее никому не продавали. А вот ты, Павел Александрович, кому продаешь?

Услышав свое имя, офицер вздрогнул, тоже вгляделся в Гордея, но не узнал.

— Откуда знаешь? — коротко спросил он.

— Встречались. У вас в доме, между прочим. Это ведь ты матроса Дроздова убил, гад ползучий!

— Я бы всех вас своими руками!.. Ненавижу! — опять злобно воскликнул Павел и, только теперь узнав Гордея или догадавшись, смягченно произнес: —А, это ты!.. Я тебя в Гатчине видел.

— Жалко, не поймал я тебя там, — сказал Гордей, — не пришлось бы тебе тут формой выхваляться.

Павел что‑то ответил, но Гордей не расслышал: по сходне прогрохотала сапогами очередная смена, идущая на погрузку муки.

Гордею тоже надо было идти, и он посоветовал Павлу:

— Ты бы тут не путался под ногами, а то зашибут ненароком.

Но Павел не ушел, ое ждал Гордея у сходни.

— Послушайте, Шумов, вы не могли бы уделить мне две — три минуты? — попросил он.

«Смотри‑ка, даже фамилию вспомнил!» — удивился Гордей и ответил грубовато:

— Ну, чего надо? Только покороче, у меня нет времени с тобой рассусоливать.

— Я надолго не задержу, — уже совсем неспесиво сказал Павел и, опасаясь, что его не дослушают, торопливо и сбивчиво заговорил: — Мы тут ни черта не знаем, что там у вас делается. Слухи ходят разные, а верить никому нельзя. Так вот, скажите откровенно: как думаете, надолго вы захватили власть?

— Насовсем, — твердо и убежденно ответил Гордей.

— Ну а какую реальную силу представляют оппозиционные партии? Ну там меньшевики, эсеры и прочие?