Семь лет! Как летит время…

Вино полилось в наши стаканы. Замечательный запах!

- За тебя, - сказал Жан.

- За тебя.

Я медленно выпила.

- Добрый вечер, - вежливо сказал Жан.

- Почему ты говоришь мне добрый вечер? - спросила я с беспокойством.

- Я говорю добрый вечер не тебе, а даме за твоей спиной, она помахала мне рукой.

- Она, может быть, придет целовать тебе руку?

- Я не очень этого хочу, и если бы ты видела ее усы, ты бы меня поняла.

Я разразилась смехом, который заставил меня подумать о ржании Альбина. Я обьяснила:

- Я шумная, потому что довольная!

- Я люблю, когда ты довольна! Ты иногда так недоступна… у меня такое впечатление, что ты в распоряжении всего мира… кроме меня. Я ревную к детям, к ракам, к водопроводчику, к супу…

У меня от этого перехватило дыхание.

- Но это же все для тебя! Я люблю тебя, и поэтому занимаюсь детьми, раками, водопроводчиками, супом!

- Сегодня вечером оставь все это. Я хочу тебя для себя. Для себя одного. Хорошо?

Я взяла его руку, посмотрела на нее, и поцеловала.

- Знаешь, это очень приятно, - сказал Жан. - О чем ты думаешь?

Я думала о Мариэт де Ступ… о том единственном вечере, когда я ее видела… Я , кажется, была первой, кто пришел в ее гримерную. Я была ослеплена. Дверь была открыта, костюмерша набросила шарф на ее голые плечи. Стоя в своем длинном синем бархатном платье, с диадемой на покрытом испариной лбу, Мариэт держала руки Жана, и они дрожали от одной лихорадки…. Она повернула ко мне свои огромные глаза, накрашенные для сцены, для другого измерения, для других приключений…

- Дайте нам белого Нали, - сказал Жан.

Мы уже прикончили бутылку? Честное слово, я чрезвычайно удивлена.

- Итак, - сказал Жан…

- Итак что?

- О чем ты думаешь?

- Я думаю о Мариэт дэ Ступ…

- Бедная Мариэт, - сказал он медленно.

Вдруг она оказалась здесь, живая. Достаточно было протянуть руку, чтобы потрогать ее синее платье…

Я сказала:

- Она - часть нашей жизни, нашей любви… даже если бы я и ненавидела ее.

- Ты ненавидела ее?

- Честно говоря, нет.

- Ну и правильно.

Я отпиваю немного вина - это идиотизм, но вино придает мне смелости! - и признаюсь:

- Знаешь, мне вообще трудно ненавидеть людей.

- Я знаю, - говорит Жан.

- Но это не мешает мне иногда…

- Быть несчастной?

О! Нет, я не несчастна! И уж точно не сейчас, когда передо мной режут рыбу, покрывают филе соусом, когда мне подают запеканку из тыквы, которую не я чистила, мыла, бланшировала, солила, перчила, закрывала крышкой и оставляла кипеть на слабом огне!

Я говорю:

- Я даже счастливая женщина.

- Ну и?

- Ну и счастье полно стиркой.

Жан опустил голову.

- Мне бы не понравилось быть женщиной, - сказал он.

- Мне бы тоже не понравилось, чтобы ты был женщиной! А потом, ты знаешь - еще немного вина, чтобы осмелиться все сказать - у меня есть комплексы!

- У тебя?

- Да . Мой большой комплекс это музыка. Вивиан, Томас и ты, когда вы о ней говорите, вы словно в магическом круге. Я же, что касается кругов, знаю только круг кастрюль.

- Это замечательно, - говорит Жан.

- Что замечательно?

- Состариться вместе! Вот ты мне рассказываешь, сколько всего произошло, а я тебе не верю! Ты так похожа на ту девушку, которую я встретил в воскресенье после полудня на концерте…

- Это ты не меня встретил: ты встретил адмирала! Ты должен был жениться на адмирале!

- Вам нравится? Вы довольны? (Вернулся патрон)

- Очень довольны, - говорит Жан. - У вас есть комната?

- О! Какая жалость, - говорит патрон. - Я отдал последнюю пять минут назад!

- Жаль, - пробормотал Жан, лаская мою ладонь, потом руку, как у себя дома.

Патрон отошел, покраснев.

- Ты его смущаешь! И потом, на тебя смотрят люди! Жан, не надо, остановись! Я тебя прошу!

- Скажите пожалуйста, ты будешь напоминать мне о приличиях, как будто ты моя мать!

- Я твоя Mamma!

- Сейчас увидишь, что я сделаю с этой Mammа на скатерти прямо перед всеми!

Какие мы непристойные! Никто не отваживется на нас смотреть, никто не осмеливается приблизиться к нам. Мы создали пустоту.

- Это сила эротизма, - сказал Жан.

Мой мозг, озаренный Шатонефом, пересек вопрос:

- До какого?…

- До какого чего?

- До какого возраста, ты думаешь, можно заниматься любовью?

Жан глубоко задумался, прежде чем ответить:

- Посмотри, очень, очень одаренные личности… до двадцати пяти… двадцати шести лет, может быть.

Я заржала от радости:

Ты думаешь, мы доживем до такой старости?

- Постучим по дереву! - сказал он. И обратился к патрону: Еще бутылку Шатонеф!

- Еще одну бутылку? - (Патрон был растерян) - Полбутылки, вы хотели сказать?

- Не знаю никаких полбутылки! - Жан был великолепен. - Поставьте нам Шато-Фортия 1973

- Но это уже третья, месье!

- Я знаю: моя жена пьет как сапожник!

Это наверное, правда, потому что все остальное теряется в изысканом тумане. Боже мой, если бы я была папой, я думаю, что часто надевала бы тиару задом наперед!

Я знаю, что мы танцевали на террассе перед фиговым деревом, Жан кусал мне ухо, говорил мне ужасные вещи, и только патрон и персонал еще смотрели на нас ошеломленным взглядом, который вызывал у меня бешеный смех. Был чудестный десерт. Но что? Невозможно вспомнить. Я вспоминаю только фразу патрона, когда мы уходили:

- Смотрите на желтую линию ( линия на дороге, разделяет встречные полосы)

В машине, возвращаясь на шоссе, я сказала Жану:

- Ты обращаешь внимание на желтую линию?

- Спрашиваешь! Но я не помню, где мы должны ехать, справа или слева от нее. Я еду прямо по ней!

Я обвилась вокруг него и скользнула рукой под его рубашку. Они все были правы: у него нет живота! Я издала легкий вздох.

- Что-то не так?

О! Нет! Все было хорошо! И даже очень хорошо!

- Как глупо, что он отдал свою последнюю комнату! Но я буду спешить! Закрой глаза, дорогая, и ты проснешься уже в своей постели.

- В ТВОЕЙ постели, - уточнила я.

Мы приехали.

- Я оставлю машину достаточно далеко от дома, чтобы не перебудить всех, - сообщил мне Жан приглушенным голосом.

Ночь была свежая, отрезвляющая, чистая. Луна стекала на крыши служб, аромат травы плыл в воздухе. Я споткнулась на камне и очутилась в обьятиях Жана.

Он одарил меня сокрушительным поцелуем. Коллекционным просто. Моя шаль соскользнула с плеч. Я перевела дыхание.

- Я потеряла шаль…

- Оставь, ты скоро потеряешь много других вещей, - сказал Жан, расстегивая мой пояс.

- Ты будешь раздевать меня прямо в саду?

- Я не осмелюсь! - протянул он, отправляя пояс на крышу бывшего курятника.

Расстегнутая юбка соскользнула к ногам.

- О!

Мой корсаж треснул. У меня должно быть был вид пастушки, насилуемой солдафоном. Давно уже я не переживала таких очаровательных моментов. Подобрав юбку одной рукой, сжимая сумку другой, я бегом бросилась к дому, достаточно легкая и быстрая, несмотря на высокие каблуки. Мгновение удивленный моей живостью, Жан поспешил в погоню. Я оставила ему свою юбку в тот момент, когда он почти меня схватил, я потеряла туфлю, вскарабкалась по ступенькам подьезда и оказалась в его руках, прижатая к двери.

- Цыц! - сказал он тихо, открывая ее.

Все было темно и тихо. Он закрыл ее за нами с теми же предосторожностями.

Я больше не видела его. Наощупь он нашел меня и поднял на руки, как молодую жену. Моя сумка упала, и я услышала, как множество маленьких предметов покатилось по полу.

Жан атаковал лестничный пролет.

- Не слишком тяжело?

- Не занимайся…

- Если дети…

- Дети согласны! Они подписали мне бумагу. Ты хочешь посмотреть?

В свою очередь, я поцеловала его и почувствовала, как он покачнулся между двух ступенек. Я думала, что мы сейчас разобьемся на лестничной клетке, и, пожалуй, это будет достаточно красивая смерть, но он сделал глубокий вдох и закончил подьем шагом охотника.