- Я целую музыку, - говорит она Жану, а тот растерянно отбивается.

Этот голос! Созданный, чтобы оплакать горе и воспеть радость. Такой огромный, что он одновременно и скала и источник, и небо, и птица. Этот голос такой знаменитый, что слыша его, невольно думаешь, заплатил ли ты за место…

- Если бы ты знал, что мы сделаем вместе, - сказала она моему мужу.

Ошеломленная семья все еще неподвижна. Ла Сангрия поворачиватся к нам и смотрит на нас, такая веселая, такая радостная, что кажется, будто ей на двадцать лет меньше. Кстати, сколько ей лет? Сорок, сто тридцать, двадцать пять?

Я знаю все, говорит она. Все!

Она идет к Вивиан и Томасу, она их обнимает:

- Я знаю, что ты поешь, о diletta! Я знаю, что он отдал свою единственную дочь музыке и музыканту! Я плакала, когда узнала! (Она поворачивается к мальчикам) Я знаю так же, что есть двое малышей…O peccato! сколько будет несчастных девушек! - восклицает она. Они будут оплакивать эти красивые глаза!

Потом она заканчивает свою инспекцию мной и открывает обьятия:

- А это, это La Mamma!

Безнадежность затопляет меня.

- Достойная работница, La buona Mamma, - настаивает она голосом Малибран (Мария Малибран, колоратурное меццо-сопрано, одна из выдающихся певиц 19 века), детально рассматривая меня, как под микроскопом.

Боже мой! мои бигуди, моя блуза… У меня шикарно выходит в выгодном свете представляться фанатикам моего мужа.

- Buona, buona…ты все отдаешь…Родная, дорогуша, у тебя едят сердце…

Потом она застенчиво спросила:

- Я могу остаться?

- О! Мадам! - стонет Жан и целует ей руку.

- Мадам? Ты ведь не будешь звать меня Мадам? Говори мне “ты” и “Серафина”!

Серафина? Вот они уже где! Жан сопротивляется, красный от смущения. В мире, наверное, существует человек десять, которые зовут Ла Сангрию по имени.

- Ты привыкнешь! - решительно заявляет она, просовывая свою руку под его. - Если бы ты знал! Я была в ванне, я слушала Шуберта… Превосходно! Тогда я сказала: “Почему я не знаю его? Он создан для меня!” Затем я завтракаю у Пуана. Мадо, она от тебя без ума, рассказывает мне, что ты проезжал, и где ты живешь! И о твоей семье! Обо всех! И вот я приехала! Это не прекрасно, а!

- Это чудестно, - говорит Жан. - Что я вижу? Вы еще ничего не пили!

- Это правда, и я хочу пить!

Она разразилась вагнеровским смехом и опустошила бокал шампанского с умопомрачительной скоростью.

- Хорошее! - одобрила она. - Оно хорошее, дай мне еще.

Я ускользнула на кухню, лихорадочно сорвала бигуди и блузу и попыталась причесаться перед зеркалом над раковиной.

Поль последовал за мной:

- Она забавная! Сколько ей лет?

Это заставило меня вспомнить о свечах в пироге идиотов и я поспешила бросить их в мусор.

- О! - сказал Поль. - Это было так красиво!

- Я не знаю ее возраста, - обьяснила я ему, - и нет никаких причин , чтобы она знала мой! Иди скорее добавь тарелку!

Пирожки были теплые и я отнесла их на террасу.

- А это кто такая? - спросила ла Сангрия, увидев меня.

- La Mamma, - ответила я ей, протягивая пирожки.

Снова она разразилась смехом и подмигнула мне, как старой приятельнице.

Потом, с полным ртом, прожевала вязкую от теста фразу:

- Фто йа эм?

Вивиан поспешила:

- Это пирожки с вареньем и с мясом, которые делают только в Пезене, мадам, пирожки…

- …Мольера? - закричала уже проглотившая ла Сангрия. - Пирожки Мольера! Но это же надо есть на коленях, несчастные! На колени!

Она взяла по пирожку в каждую руку и, к нашему изумлению, действительно упала на колени. Ибо это женщина, которая никогда не выдумывает и которая живет точно так, как она говорит. Если она говорит “Погода такая хорошая, что хоть в обморок падай», она падает на землю без чувств. Если она восклицает: “Это Грустно до слез!”, слезы текут. Если она заявляет: “Я без ума от счастья!”, она выдирает себе волосы с истерическим смехом.

Жан подскочил, поднял ее, и мелодичный голос снова потребовал шампанского.

Жан сделал незаметный знак своему зятю, чтобы тот поставил в холод несколько бутылок из резерва. Я полетела заниматься трюфелями, а мальчики, наступали мне на пятки.

- Легендарная! Невероятная! Великолепная! - воскликнул Томас, и исчез в погребе.

- Она очень известная? - спросил Альбин.

- ОЧЕНЬ, - ответила я.

- Она очень хорошо поет? - спросил Поль.

- ОЧЕНЬ.

- Это честь для папы, что она пришла?

- Очень большая честь!

- Так ты довольна?

Конечно, я довольна! Эти дети все время задают смешные вопросы !

Конечно, я довольна…

Хорошо, мы смогли пойти за стол. Свечи в канделябрах зажжены, свежий и жареный хлеб лежит в маленьких корзиночках, Сант-Круа-дю-Монт раскупорен…

Я позвала Игнасио и сказала ему кое-что на ухо. Он пересек террасу, где Ла Сангрия вытянулась теперь на качалке, обнимая мою дочь и моего мужа. Эти трое были так красивы, что хотелось, чтобы они запели.

Вивиан пила певицу взглядом. А Жан… мне казалось, что я его не видела месяцы, годы. Он светился. В нем пульсировала жизнь.

Я с порога дома наблюдала, как Игнасио остановился перед богиней и сказал:

- Стол накрыт, Мадам.

- Amore! Amore mio! - закричала она поднимая его на руки и покрывая поцелуями, на остаток вечера измазав его губной помадой.

Она взяла его руку, чтобы добраться до столовой, и испустила долгий вопль, увидев стол:

- И все вечера cosi?!

- Это праздник Ики, - объяснил Игнасио.

- Дорогой! “Праздник Ики!” 14 июля! "Республики"! ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕСПУБЛИКА! - Она приняла наше изумление за скромность и повторила: - Давайте, кричите! кричите! Не смущайтесь из-за иностранки! Франция - родина моего сердца! Давайте, ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕСПУБЛИКА!

- Да здравствует Республика!

Наше “да здравствует” было скорее вялым, но ее это не беспокоило. Она уселась и, обозревая приборы Великого Князя Старой России, в буквальном смысле слова облизнулась.

- Я не знаю, понравится ли вам это, - сказала я, поставив перед ней салат из трюфелей.

- Что это?

- Ломтики горячих трюфелей в ореховом масле с приправами.

Она попробовала, закрыла глаза, сделала красноречивый жест рукой и положила себе еще.

- Вам нравится? - спросил Жан.

- Мне все здесь нравится, - просто сказала она.

Потом она потребовала тишины, и до последней крошки трюфелей слышно было, как муха пролетит.

- Их всегда мало, - заметил Поль сокрушенно.

Ла Сангрия повернулась к нему:

- Когда ты приедешь ко мне в Рим, я угощу тебя белыми трюфелями.

Поль широко открыл глаза: “Когда ты приедешь ко мне в Рим…” Он больше не маленький мальчик на каникулах с семьей, он мужчина, которого одна из самых известных женщин мира только что пригласила к себе на ужин… в Рим… Он был красив. Он походил на своего отца. Он тоже существовал для нее. Он был весь к ее услугам.

Что до Альбина, я поймала во взгляде, который он устремил на брата, убийственный свет, должно быть горевший во взгляде Каина, когда тот оценивал разницу между дымом своей жертвы и жертвы Авеля. Но волшебница чувствовала такие вещи в тысячу раз лучше меня, в три улыбки она прицепила Альбина к своей колеснице. Она знала, как заставить себя любить. Она нуждалась в фимиаме вокруг себя так же, как нуждалась в плотной еде в своей тарелке. Она облизнулась на курицу с раками и наклонилась к Жану:

- Я как колибри! Я в день четырнадцать раз съедаю собственный вес!

Я редко видела, чтобы кто-нибудь более грязно обращался с раками. Локти на столе, крем на щеках, обсасывая пальцы, сплевывая панцыри… богиня стала богиней обжорства. Даже Игнасио удивился.

- Я могу все время есть, - разглагольствовала она. - Все время! И даже перед тем, как петь! Ах! Это рагу с бобами в Тулузе! Кислая капуста в Байрете! Однажды Дитрих сказал мне в Зальцбурге: Серафина (Смотри-ка, один из 10!) Серафина, ты не сможешь петь после всего этого пива! Если бы ты знал, Жан! Это ему тогда стало плохо! Я? Люди плакали! Превосходно!