Никто не может остановить Антония на этом пути. И Клеопатра менее, чем кто-либо другой, ибо удовольствия автократора облекаются в форму почитания египетского царства и самой Клеопатры. Антоний ведет себя точно так же, как в Малой Азии после победы при Филиппах, и Клеопатре не остается ничего другого, как восхищаться, что она включена в его персональный Пантеон. Это, конечно, не вяжется с тем почтительным тоном, каким Антоний разговаривает с сенатом. Клеопатра была достаточно дальновидна и благоразумна, чтобы противоречить, но что может она сделать против все растущей «египтизации» своего соправителя? Следовать за ним с одного пиршества на другое, как во времена «неподражаемых», сопровождать его на соревнования атлетов, где он, возглавляя церемонию, одновременно пытается доказать, что пятьдесят лет не положили еще предела его стати и силе? Она погружается в вихри жизни, которые этот человек творит вокруг себя, и погружается с готовностью, ибо хочет доказать, что она в свои тридцать семь все еще молода, что ей не страшна любая пьяная оргия. Она знает, что люди, дивясь, приписывают ей обладание волшебным перстнем, благодаря чему она пьет, не пьянея; многие убеждены, что она владеет тайнами магии, и объясняют этим ее власть над Антонием, ее умение удержать его при себе и слить воедино их судьбы.
Но достаточно внимательнее взглянуть на вещи, чтобы понять: не существует иного чуда, кроме женщины, царицы по призванию, научившейся делить наслаждения и разнузданные вакханалии с новоявленным Дионисом, с этим повелителем мира, который был прежде ее любовником, а потом, девять лет назад, сделался мужем. Нужно бороться не за то, чтоб соблазнить Антония, а за то, чтоб его удержать. Не существует волшебницы, а есть женщина, которая защищает свое счастье, царица, которая отстаивает свое царство, свою династию, а таким образом и себя самое и своих детей. Ради этого она готова на все, даже на участие в разгулах супруга.
Необходимо говорить о ней в мужском роде, если хочешь представить себе все то возмущение, какое охватило Рим в связи с поведением Клеопатры. Канули уже в вечность нравы римских матрон, не дозволявших себе того, что дозволяет Клеопатра, но расхожая мораль велит твердить о верности суровым принципам прошлого, да и потом, какие могут быть разговоры, если есть свидетельства, как уверяет Плутарх, что «Антоний отравлен ядовитыми зельями и уже не владеет ни чувствами, ни рассудком»[48].
Беда Клеопатры заключалась в том, что все ее усилия сохранить и упрочить союз с Антонием истолковывались ей во вред, и вдобавок сыпались обвинения в том, что она потакает слабостям Антония, его стремлению к праздной жизни и наслаждениям. А в Риме верховодит меж тем мастер политической интриги Октавиан, который в пору своей молодости, хоть и далек еще от Августа-повелителя-своих-чувств-и-вселенной, не упускает из виду, в отличие от собственных недостатков, ни одной чужой слабости, и непрерывно ткет свою паутину.
Антоний недооценил опасность, грозившую ему со стороны его недруга. По-прежнему беспечный, он отправляется весной 33 года в новую военную экскурсию в сторону Парфии. Не исключено, что все с той же беспечностью он лелеет мечту прежних лет и желает повернуть судьбу в свою пользу, одержать наконец решительную победу и сделаться таким образом бесспорным преемником Юлия Цезаря.
Его поступки дают основание для любых гипотез. Сперва он прибыл в Армению, где оставил свои легионы, затем нанес визит царю Мидии, чтоб укрепить связующий их союз. Царь возвратил ему знамена, захваченные у римских солдат во время нападения на обоз с осадными машинами, которое стало причиной столь плачевного поражения Антония под Фрааспой, а также вверил ему юную И от any, невесту Александра Солнце, которой надлежало отныне воспитываться вместе с будущим мужем в Александрии. И наконец, Антоний получил под свое командование отряды конницы, столь необходимой, чтоб дойти до дальних пределов Парфянской державы.
Вот тогда-то, по всей видимости, до него и докатились вести из Рима и стала известна реакция Октавиана на решения прошлой осени. Октавиан обрушился на Антония со всевозможными обвинениями. Из предполагаемого раздела царств и, так сказать, «египизации» Антония Октавиан сделал вывод, что тот желает превратить Александрию в столицу империи. Он горько сетовал на забвение Антонием римских традиций и обычаев, обвинял Клеопатру в том, что она околдовала Антонием, и затем вел речь об Октавии, которой надлежало бы покинуть римский дом Антония, о том, что она этого все же не сделала, — короче, использовал самым выгодным для себя образом достоинства своей сестры.
Антоний перешел в контратаку. Вот как они, эти властелины мира, перемывали, согласно Плутарху, свое грязное белье: во-первых, утверждал Антоний, «отняв у Помпея Сицилию, Цезарь[49] не выделил части острова ему, Антонию. Во-вторых, он не вернул суда, которые занял у Антония для войны с Помпеем. В-третьих, лишил власти и гражданского достоинства их общего соправителя Лепида и ныне сам распоряжается его войском, его провинцией и назначенными ему доходами. И, наконец, чуть ли не все земли в Италии он поделил между своими воинами, солдатам же Антония не оставил ничего. Оправдываясь, Цезарь заявлял, что Лепида он отрешил от власти за наглые бесчинства, что военною добычею готов поделиться с Антонием, если и тот поделится с ним своим завоеванием — Арменией, а что на Италию у солдат Антония никаких притязаний быть не может: ведь в их распоряжении Мидия и Парфия, земли, которые они присоединили к Римской державе, отважно сражаясь под начальством своего императора»[50].
Октавиан включился в эту игру Пикрошоля. Раз уж Мидия (союзное государство) и Парфия (подлежащая завоеванию) составляют часть империи, то почему бы не раздать тамошние земли ветеранам? Вместо ответа Антоний как можно скорее вернулся в Сирию и привел в боевую готовность все силы, которыми располагал. Два триумвира подвергали публичному обсуждению личную жизнь соперника. Тут было все: и странные связи юных лет, и любовницы, и распутство. Как раз в момент этого обмена любезностями Антоний написал свое выдержанное в казарменном духе письмо, которое я уже отчасти цитировал и в котором с жаром доказывает, что не Октавиану выставлять себя в качестве блюстителя морали. Вот перевод этого письма в несколько, правда, смягченных выражениях:
«Отчего ж это ты, Октавиан, изменил ко мне свое отношение? Оттого, что я сплю с царицей? Но она моя законная жена, к тому же не со вчерашнего дня. И это продолжается девять лет, не так ли? Но за эти девять лет ты преуспел не с одной только Ливией, правда? Что ж, на здоровье. Может, сейчас, читая эти строки, ты милуешься с Тертуллой, или Терентиллой (жена Мецената) или Руфиллой или с Сальвией Титизенией, а может, с кем-то еще? Какое мне, в конце концов, дело, на кого капают твои слюни?»
Этот резкий тон — признак разрыва. И Октавиан и Антоний ощутили в себе достаточно силы, чтобы перейти к решающему бою, во всяком случае, им хочется разделаться с неопределенностью. Схватка, в которую они вступают — это война между Антонием и Октавианом. Но в силу обстоятельств это также личная война Клеопатры.
Глава VI
Кольцо смыкается
Любопытно, что все сведения о готовности Клеопатры вступить в решительную схватку с Октавианом ограничиваются сообщениями самого Октавиана, а также его подпевал. Все прочее — догадки и теоретические выкладки наших современников. Вейгал, к примеру, пишет:
«С точки зрения Клеопатры предстоящая война была в высшей степени желательна, ибо она, означая ликвидацию триумвирата и исчезновение Октавиана, не только возводила ее любовника и соправителя Антония вместе с нею на престол вселенной, но превращала также официально се сына Цезариона в наследника божественного Цезаря».
