— Гляди-ко, матка, какой молодец! — сказала потихоньку одна молодица другой, указывая на Светлова, — хошь сейчас к нам, в фабришные, поступай.

— И лихой же, надо быть — одно слово! — весело подхватил сзади какой-то парень.

Вечорка была открыта Христиной Казимировной и самим старостой, который пригласил ее сплясать вдвоем русскую. Семен Ларионыч оказался, в своем роде, танцором первой руки, и его одушевленная, отчаянная присядка вызвала общий, неподдельный восторг. За первой парой пустилась в пляс и остальная молодежь. Варгунин смотрел, смотрел и тоже не утерпел: он подошел к куме Мане.

— Ну-ка, кумушка, тряхнем-ка вместе старину, — любезно пригласил он ее.

— И вы?! — спросил у него Светлов, подходя к ним.

— А как же, батенька: я вам еще вчера за ужином докладывал, что у меня опять начинают «чернеть кудри»… — добродушно засмеялся Матвей Николаич и пустился плясать с легкостью молодого человека.

Увлекшись общим, непринужденным весельем, Александр Васильич не выдержал и сам, молодцевато подлетел к первой попавшейся на глаза красавице.

— Попляшем вместе, — сказал он ей попросту.

— Давай спляшем, — ответила она ему тем же тоном. Они скромно протанцевали русскую и уселись рядом. — А тебя как зовут? — спросил Светлов у своей дамы.

— Парасковьей.

— Ну а по батюшке-то как?

— Петровной. А тебя?

— Александром Васильичем. Ты молодица или девушка?

— Вишь, косы нет — баба, — рассмеялась она.

— Веселый у вас народ, — сказал Светлов.

— Ничего, народ хороший; одначе ты на нашу сестру шибко-то не заглядывайся: как раз стягом попотчуют…

По лукавому выражению лица своей дамы Александр Васильич догадался, что ему была сказана любезность, только немного в грубоватой форме.

— Я и сам умею расправиться стягом-то, — рассмеялся он.

— Нешто я не вижу! у Казимира Антоныча худых гостей не бывает. А надолго ли сюды пожаловал?

— Как погостится.

— Ненадолго, так ничего, а то еще, пожалуй, сглазишь меня…

Молодица лукаво засмеялась.

— А если бы и так? — спросил Светлов.

— Что сглазишь-то? — переспросила она. — Больно скоро захотел! Поглянулась я тебе, скажешь?

— Разумеется, приглянулась.

— Ври больше!

Она, смеючись, ударила его по руке. Светлов только что собрался отвечать, как к нему подошел староста.

— Пожалуй-ка, Лександр Васильич, — винца выкушать да закусить маленечко, — сказал он с учтивым поклоном.

— Да рано еще, кажется? — заметил Светлов.

— Ничего, опосля повторить можно. Иди-ка ужо!

Семен Ларионыч дружески взял молодого человека за руку и увел его во вторую комнату, к столу. Варгунин и Жилинский с дочерью оказались тут же: они толковали о чем-то с «дедами», тоже сидевшими за столом, но теперь уже на втором плане. Староста стал наливать Светлову мадеры.

— Нет, я лучше водки выпью прежде, — остановил его Александр Васильич.

— Вот это так! Вот это по-нашему, по-русскому! Любое дело! Ай да молодец! — в один голос заговорили «деды».

— Облобызай-кось его за эвто, Семен! — с восторгом обратился кто-то из них к старосте.

— Как деды сказали, так уж и надо исполнять, — заметил Семен Ларионыч, подходя к Светлому, и трижды поцеловал ею, утерев предварительно ладонью губы и бороду.

— Что, Саша? весело тебе у старосты? — спросила Жилинская, когда Александр Васильич выпил и закусил.

— Еще бы! — ответил он, улыбаясь, — уж, разумеется, здесь в сотню раз веселее, чем на каком-нибудь городском бале с большими претензиями и еще с большей скукой. Хочешь вместе русскую, Кристи? Пойдем!

Светлов обнял Христину Казимировну за талию, и они шаловливо убежали.

— Да, деды, уж если вы решились постоять за это дело, так надо постоять за него покрепче, да и поосторожнее, — говорил Жилинский, продолжая с стариками прежний разговор, прерванный на минуту приходом Светлова.

— Как, батюшка, не постоять! Коли пытать удачу, так уж, вестимо, не сдуру, — согласился с ним один.

— Наши робяты ни почему не попятятся, — заметил другой.

— Чего им пятиться! не таковский народец. Уж это… как мы сказали, так и будет; не докуда ему, слышь, кровь нашу пить… — подтвердил третий.

— А все бы пообождать не мешало… — сказал, будто нехотя, Варгунин.

— Уйдет, собака! не семи пяден во лбу, — лихо перебил его староста и стал угощать «дедов» вином.

Вечорка между тем шла в полном разгаре. То и дело прибывала молодежь, почему-либо замешкавшаяся дома; цветник пополнился новыми красавицами. Скрипки выназывали теперь беспримерное усердие, заливаясь на всевозможные тоны: для избалованного городского слуха они показались бы едва выносимыми, но деревенскому уху эти звуки были любезны: в них слышалась по временам та бесшабашная, полная глубокого отчаяния, русская удаль, которая, быть может, одна только и отводит душу всякими неправдами измученному народу. Светлов, несмотря на неизмеримое расстояние, отделявшее его, как образованного человека, от «темного» общества старосты Семена, чувствовал себя здесь будто в родном кружке. В самое короткое время Александр Васильич успел со всеми перезнакомиться, напропалую балагурил с прекрасным полом, толковал и перебрасывался шутками с парнями. В свою очередь, и это общество, как ни темно оно было, сумело, однако ж, сквозь изящную оболочку нового гостя, разглядеть в нем «не барина»: парни бесцеремонно приставали к нему, молодицы и девушки то и дело тащили его плясать. Христина Казимировна, как видно, тоже умела водиться с народом: она без разбора танцевала со всеми.

— Золотая это у нас барошня! — заметила про нее Светлову Парасковья Петровна, когда он остановился возле последней, любуясь танцующей Жилинской.

— Да, славная девушка, — сказал Александр Васильич и стал искать глазами, куда бы сесть.

— Да вот садись тут, ко мне на колени — сдержу небось, — с наивной простотой пригласила его молодица. — Я ведь нарочно стягом-то давече постращала: тебя не тронут, — прибавила она, смеясь.

Светлов бесцеремонно уселся к ней на колени: ему не хотелось портить деревенской вечорки пустым жеманством.

— А что же ты на войну-то завтра пойдешь? — спросил он, улыбаясь.

— Пойдет муж, так и я пойду: с мужем-то ведь все ешь пополам — с ним, значит, и кашу хлебать доводится; у нас уж такое заведенье, — весело ответила молодица.

— Ты лихая, видно?

— Есть тот грех маленечко…

Парасковья Петровна засмеялась здоровым, грудным смехом.

— У нас в фабрике ничего без баб не делается, — пояснила она.

— Хороший обычай, — похвалил Светлов, — не мешало бы и городам поучиться у вас, как жить.

— Ну их! города — городами, а деревня — деревней, я так смекаю; спасибо, Хрестина Каземировна научила.

— А ты часто с ней видишься?

— Часто; она ведь не городская барошня — не гордая: пойдет гулять, так хошь на минуточку, да забежит ко всем. Как живешь? да как детки? да не надо ли чего? — про все спросит. Золотая, золотая она у нас! — с чувством повторила молодица.

— У тебя где же муж-то, Парасковья Петровна? — спросил Александр Васильич, объясняя его отсутствием развязность своей собеседницы.

— Как «де»? Да ты уж с ним сколько раз калякал севодни. Вон он стоит, в синем-то кушаке, — указала молодица. — Подь-ко сюды, Петрован! — громко позвала она мужа.

Петрован — красивый, плотный фабричный, с открытым лицом — неторопливо пробрался к ним, осторожно обходя пляшущие пары.

— Небось мягко те тут сидеть? — шутливо обратился он к Светлову.

— Мягко, — улыбнулся Александр Васильич.

— Зубами-то вот она у меня только костиста горазно, а так из себя — ничего баба, в мясу… — сострил Петрован.

Пошли кругом шутки да прибаутки.

Между тем толпа на улице и во дворе незаметно росла и становилась все шумнее; несмотря на легкий морозец, она изловчилась устроить там свой пляс под чью-то разудалую гармонику. Дело в том, что Семен Ларионыч на этот раз, по обыкновению, распоясался и угостил народ вином, целковых на шесть по крайней мере, да Варгунин своих шесть приложил на тот же предмет. Этим угощением распоряжалась наверху и отчасти с крыльца красавица хозяйка. Собственно, доступ в хоромы никому не возбранялся, каждый мог войти туда свободно, но фабричный люд сам очень хорошо понимал, что «всем затесаться в избу нельзя — места не хватит», и потому обиженных в уличной толпе не было. Многие из любопытства заглядывали на минуту в избу и сейчас же выходили обратно, говоря: