— Не угадал на этот раз, — заметил ему, улыбаясь, Александр Васильич. — Дело вот какого рода, братцы: встретил я сегодня одну бедствующую семью, так надо помочь ей, но так, чтоб она не знала, что ей помогают. Я вот что придумал — написать ей письмо от неизвестного лица: был, мол, столько-то должен вашему покойному мужу, да забывал отдать, а теперь присылаю. Мне самому писать нельзя: догадаются по почерку, от кого, — так не напишет ли кто-нибудь из вас?

— Еще бы! Давай, Ельников, перо и бумагу, — засуетился Любимов. — Постой, сколько же ты думаешь ей послать? — спросил он у Светлова.

— Десять рублей: у нее семья большая — ужасно бедствуют… — сказал Александр Васильич.

— Стало быть, с моими — двадцать будет? — спросил Любимов, запуская руку в правый карман брюк.

— Как с твоими?

— А вот как, изволишь видеть, — рассмеялся Евгений Петрович, вынув из кармана толстую пачку денег, и подал Светлову красненькую ассигнацию.

— Пять-то рублей и у меня найдется для круглого счету, — заметил сурово-добродушно Ельников. Он порылся у себя в бумажнике и достал оттуда пятирублевый билет.

Светлов крепко пожал руку товарищам.

— Это за них и от меня за участие. Спасибо вам! — сказал он, чрезвычайно растроганный.

— Ладно, на здоровье, — проворчал взволнованно Ельников. — Садись, Евгений, и пиши, — обратился он к Любимову, ставя перед ним чернильницу.

После общего краткого совещания Любимов написал следующее:

— Постой, — сказал Светлов, прерывая на этом месте Евгения Петровича, — подпишись так, чтоб ничего нельзя было разобрать.

— Знаю, — ответил Любимов и так расчеркнулся, что и сам не прочел бы, что написал.

Письмо с деньгами вложили в конверт, запечатали и надписали адрес.

— Теперь, чучелейший, изволишь видеть, мы отправим с этим письмом моего кучера. Где они живут? Я сейчас распоряжусь, — сказал Любимов.

Светлов стал объяснять, как умел.

— Чувствую, — перебил его Любимов и вышел.

— Да смотри, чтоб кучер не проболтался как-нибудь! — закричал ему вдогонку Светлов.

— Ах, чучело, каналья! еще и учит! — весело послышалось в ответ из передней.

— Вот кстати вспомнил, — сказал вдруг Ельников Светлову, отыскивая фуражку, — ты ведь уроки хочешь давать?

— Да, а что?

— Стоит только сказать Любимову: у него чертова пропасть знакомых.

— В самом деле, — сказал Светлов,

— У него, брат, это духом обделается.

— Так «крысу» за хво-о-ст! — рассмеялся Александр Васильич.

— Кого это за хвост? Меня? — послышался у двери громкий, смеющийся голос Любимова, а вслед за тем явился и сам он.

Приятели объяснили ему, в чем дело.

— Разумеется, обработаю; хоть завтра же, — сказал, выслушав их, Любимов. — Вот чучел-то он поразведет тут! — расхохотался Евгений Петрович.

Товарищи взяли извозчика и поехали обедать.

Любимов, не обращая ни малейшего внимания на свой форменный, военный костюм, уселся рядом с кучером на козлах. Дорогой, между разговором, он то и дело оборачивался назад и как-то радостно посматривал на Александра Васильича, всякий раз приговаривая со смехом:

— Чучело-то… а? Вот потеха-то!

Поздно вернулся домой Александр Васильич. Он был в таком веселом расположении мыслей, что у стариков недостало духу сделать ему какое-нибудь замечание по поводу его неисправности в отношении родственников, хотя у Ирины Васильевны нечто и вертелось на языке; впрочем, ее больше обидело то, что сын на второй день приезда обедал не дома.

Владимирко, совсем было приготовившийся спать, с радостью узнав о возвращении брата, забрался тотчас же к нему в кабинет и с уморительной важностью объявил:

— Я, Саша, знаю, из чего водка делается: из спирта с водой.

— А я, брат, сегодня еще лучше тебя знаю, какое спирт на человека действие оказывает, и потому сейчас же лягу спать, — засмеялся Александр Васильич, целуя брата.

Владимирко пристально посмотрел на него, тоже засмеялся, чмокнул его ни с того ни с сего в щеку и побежал было к маме, но в дверях остановился.

— Ты сегодня, Саша, совсем смешной! — хихикнул он, повернувшись на одной ноге на пороге, и опрометью умчался.

Минут через пять Светлов богатырски заснул.

Прошло несколько недель.

Над Ушаковском опять стояло светлое утро, такое же; прекрасное, как и в тот день, когда Светлов в первый раз, после десяти лет отсутствия увидел этот родной город. Рано проснулась в это утро Лизавета Михайловна Прозорова и так же, как и в тот раз, долго любовалась с балкона на далекие синеватые горы. Сегодня ей особенно много приходилось о чем подумать. Накануне вечером; завернул к ней годовой доктор ее семейства — Любимов, — и объявил, что нашел учителя ее детям; он обещал заехать с ним сегодня. Кажется, Светловым назвал его доктор. Что это за человек? Любимов говорит, что вполне за него ручается, что это один из лучших его приятелей. Такого человека, стало быть, нельзя принять, как принимают обыкновенно в первый раз учителя — незнакомое деловое лицо, с которым, прежде всего, предстоит скучная необходимость уговориться в цене. Евгений Петрович — их хороший, короткий знакомый, личность, уважаемая ею, и потому приятель его вправе рассчитывать на радушный прием у них. Все-таки как это будет тяжело для нее; она так отвыкла от общества, так редко видит новые лица, а доктор еще сказал, кажется, что приятель его — литератор. Это, верно, что-нибудь очень скучное, ученое, тьма премудрости, так что надо говорить и за каждым словом оглядываться. Впрочем, сам же доктор выразился о нем: «Славный парень»; да опять нельзя и Любимову верить: мало ли он кого так называет. Но все бы это ничего еще; главное — дети. Когда привыкнут они; к новому наставнику, и как отнесется он к ним? Ведь учитель, по необходимости, встанет между ними и матерью. Она, Лизавета Михайловна, должна, так сказать, уступить ему часть своих прав над ними; да и детям тоже придется со временем поделиться с ним хоть небольшой частицей той привязанности, которая теперь всецело отдается ей, как матери. Учитель — это не такое пустое слово, как относятся к нему многие; по крайней мере она понимает его иначе. Ведь характер наставника может; отразиться на детских характерах, может изменить их в ту либо другую сторону — в хорошую или худую. Очень может быть опять и то, что только ей это так представляется, что смешно так думать, что такие мысли — ребячество, неразвитость с ее стороны… Но что же делать, если ей именно так думается, если она не в состоянии иначе думать. Как бы то ни было, приятель Любимова не должен пожаловаться на холодный прием у нее, — и он не пожалуется; она даже оставит его обедать у себя…

Так раздумывала Прозорова, полной грудью вдыхая в себя утреннюю свежесть. Высокая, стройная, с тем неуловимым, сдержанным воодушевлением в лице, какое присуще только недюжинным женским натурам, она была ечень хороша в эти минуты. Небрежно свернутая в один пук густая темно-русая коса ее мягко лежала на матовой белизны шее, придавая всей фигуре Лизаветы Михайловны какую-то особенную женственную прелесть, — и странно, что в то же время в этой фигуре было так много чего-то девического, свежего, еще не распустившегося… Раннею весной попадаются иногда такие цветы: они как будто и раскрылись, да не совсем, точно пережидают, чтоб их не прихватило весенней изморозью…