— Это не ответ, — заметил он.

Лизавета Михайловна промолчала. Спустя минуту, она хотела как будто встать, но вдруг снова побледнела и опять схватилась рукой за голову.

— Нет, как хотите, я съезжу за доктором! — обратился к ней Светлов, быстро вскочив и тоже побледнев немного.

— Полноте, что вы так пугаетесь; вот и прошло опять, и ничего..- болезненно улыбнулась она. — Такая уж скверная голова у меня.

— По крайней мере вам надо лечь скорее, успокоиться, — заметил ей Александр Васильич, взявшись за фуражку.

— Да, я лягу, вот только съезжу за детьми.

— Не лучше ли мне за ними съездить, а вы бы прилегли тем временем?

— Нет, Александр Васильич, благодарю вас; мне хочется самой поехать: я знаю, это меня освежит, да и Анюту, может быть, я утащу к себе ночевать, а так она не поедет, — сказала Лизавета Михайловна, вставая. — Походимте немного.

Они молча сделали рядом несколько шагов по комнате.

— Видите, какие мы, женщины, слабые создания, — заговорила Прозорова с кроткой, почти детской улыбкой, — чуть что заболит у нас — вы, мужчины, сейчас уж и пугаетесь, сейчас уж и доктора нужно. Помните, как у вас самих, на прошедшей неделе, два дня сряду болела голова, а ведь уж вы, верно, не обращались ни к кому за советом, хотя у вас два доктора — товарищи и друзья?

— У меня действительно есть дурная храбрость — не лечиться до тех пор, пока не слягу; но подражать этой храбрости я бы никому не посоветовал, да и сам надеюсь изгнать ее, — сказал Светлов.

— Кстати, уж мы разговорились сегодня откровенно, — заметила Лизавета Михайловна, помолчав, — скажите мне, пожалуйста, Александр Васильич, как это вы всегда так смело смотрите на все, как будто ничего не боитесь?

— То есть как «ничего не боюсь»?

— Да так уж я чувствую, что ничего вы не боитесь.

— Напротив, Лизавета Михайловна, — сказал Светлов, немного подумав и останавливаясь посреди комнаты, — если я смел, то именно только потому, что всегда боюсь всего.

— Как же это так? — очень удивилась она.

— Да вот как, видите ли, — притчей вам расскажу; когда я был еще ребенком, мне вздумалось раз, из любопытства, забраться в лес, на гору, — это было еще а Камчатке.

— Да! ведь вы — камчадал; я и забыла совсем, — улыбнулась она.

— Непременно. Так вот-с, во время этой прогулки я и наткнулся нечаянно на огромного медведя, чуть не под самым носом у него; короче сказать, этому барину ровно ничего не стоило съесть тогда вашего покорнейшего слугу. Если б меня раньше напугали хорошенько медведем, я бы или совсем не пошел на гору, либо шел бы туда осторожнее, оглядываясь, — не так ли? Этот случай никогда не мог выйти у меня из памяти, даже и теперь не выходит. Даже и теперь мне постоянно представляется, что в жизни, в обществе — словом, везде — вместе со мной ходит огромный медведь, с которым мне, врасплох, ни за что одному не справиться, а на ближних — вызнаете — плохая надежда. Поэтому, где бы я ни был, с кем бы я ни говорил, я всегда пугливо озираюсь, всегда боюсь, как бы такой медведь не выскочил на меня откуда-нибудь, не замеченный мною. Другими словами сказать — я смел потому, что осторожен: я хочу прежде издали увидеть этого непрошеного сторожа, чтоб либо обойти его, либо выиграть время и приготовиться к защите, если уж обойти невозможно, — не отдаться же ему без боя, когда он больше мне мешает, чем я ему; да, кроме того, ведь косточки-то у меня свои собственные, Лизавета Михайловна, — рассмеялся Светлов.

— Ну, и что ж? до сих пор бог миловал? — спросила Прозорова, тоже засмеявшись.

— Миловал, потому что удавалось обходить.

— А были-таки встречи? — смеялась она.

— Издали, — да. С этим зверем у нас всегда и везде рискуешь встретиться, — едко заметил Светлов.

— Вот видите, Александр Васильич, слушая вашу притчу, я и выздоровела совсем, — весело сказала Лизавета Михайловна, продолжая ходить с ним по зале. — Я вас, кажется, не очень давно знаю, но я всегда удивляюсь вашему характеру.

— Что же так?

— Право, я бы желала иметь такой же: он у вас и мягкий какой-то и железный вместе.

— Ох, если б вы знали, как ему далеко еще до железного-то! — заметил, улыбнувшись, Светлов. — Что же вам, впрочем, мешает, Лизавета Михайловна? Попробуйте, выработайте себе характер, — прибавил он серьезно.

— Да разве это от меня зависит?

— А от кого же? От впечатлений детства, от обстоятельств жизни — скажете вы?

— Разумеется. Сядемте, я немного устала, — ответила она, стараясь приютиться в самом уголку дивана, и повела кверху плечами, как будто зябла.

— Не совсем так, Лизавета Михайловна, — заметил Светлов, садясь с ней рядом на другой конец дивана, но не выпуская из рук фуражки. — Без сомнения, и то, и другое, и многое кое-что еще громадным образом влияет на образование и развитие характера; но многое в нем и от нас самих зависит, коль скоро мы сознаем направление, какое желали бы дать ему. Меня нечаянно научил этому один… кто бы вы думали? — скорняк! Право. Я раз как-то зашел с отцом, — когда еще в седьмом классе здешней гимназии учился, — к скорняку и видел, как он растягивал на доске какую-то мокрую шкурку. Сперва он ее только по углам гвоздиками приколотил, чуть только натянул, так что она была еще вся сморщена, а после и по бокам стал гвоздики садить; что ни вобьет гвоздик — шкурка-то, глядишь, уж и глаже смотрит. Потом я пощупал ее, когда он кончил: просто, как на барабане, натянута. Мне тут же, глядя на эту, совсем не хитрую работу, пришло каким-то образом на мысль, что ведь вот и характер свой можно также выправить, стоит только постепенно… садить в него по гвоздику — отрешаться день за день от недостатков хоть на йоту. Впоследствии эта мысль опять пришла мне на память, и я стал довольно удачно практиковать ее на собственной особе…

— И много вы заколотили таких гвоздиков? — улыбнувшись, спросила Прозорова, немного как будто удивленная и, очевидно, крайне заинтересованная сообщением Светлова.

— Сказать вам откровенно, не рисуясь, — много уж приколотил, Лизавета Михайловна; но еще больше, несравненно больше остается приколотить, — ответил Александр Васильич серьезно. — Вот, что касается до моего сегодняшнего поведения относительно госпожи Рябковой, — тут у меня пока не забит еще гвоздик, а надо; да справиться все не могу, не могу спокойно отнестись к этому предмету. Тут уж, впрочем, не гвоздик, а целый гвоздь придется посадить, — улыбнулся он.

— Попробую ужо и я последовать вашему примеру, — задумчиво сказала Прозорова, помолчав, — авось и мне это удастся.

— Непременно удастся, — молвил Светлов, вставая, и стал прощаться с хозяйкой.

— Я не оставляю вас пить чай, милый Александр Васильич. Анюта всегда недовольна, когда я приезжаю к ним, напившись чаю, — говорила, она провожая гостя в переднюю.

— Что за церемонии, — сказал Светлов, надевая пальто и мягко отстраняя услуги горничной, явившейся помочь ему. — До свидания, будьте здоровы! — крепко, по-студенчески, пожал он руку хозяйке и взялся за скобку двери.

— Постойте на минутку, — торопливо остановила его Лизавета Михайловна, как бы теперь только вспомнив о чем-то. — Вы вот перед тем говорили о своих занятиях, что это все — одни средства… А цель?.. — спросила она, опять тихо-тихо, точно так, как раньше предложила ему вопрос: «А дети?..»

Александр Васильич искоса взглянул на стоявшую поодаль горничную и, в свою очередь, что-то так тихо ответил хозяйке, что та едва расслышала его.

— До свидания! — повторил он громко и вышел.

Прозорова вздрогнула: то ли подействовал на нее так тихий ответ гостя, то ли его последний громкий привет. Медленно потирая правой рукой лоб, она по крайней мере с минуту еще стояла в передней, бесцельно устремив глаза на дверь, за которою скрылся Светлов; потом вскользь и так же бесцельно остановила их на горничной и почти машинально прошла через залу в темную спальню. Здесь Лизавета Михайловна порывисто бросилась в постель и несколько минут неслышно и судорожно рыдала. Утихнув, она принесла из залы свечу, забилась в уголок и долго читала евангелие. На одной из страниц она как бы замерла на несколько минут, как бы приросла глазами к буквам, — и вдруг быстро встала, точно разбуженная внезапным толчком, но вся воодушевленная.