Снова раздается голос Шифнер–Маркевича. Он подчеркивает: «Пафос Белой идеи казакам малопонятен. Война окончена. Губить людей нельзя. Казаки — народ простой. Они земледельцы, то есть, в сущности, крестьяне, и по отношению к ним красная власть особых репрессий не предпримет. А офицеры могут уехать самостоятельно, в одиночку. На пароходе «Бештау», который стоит на рейде у Адлера, места для них найдутся. Время не терпит. И если сегодня же мы не дадим положительного ответа, красные перейдут в наступление. Прольется ненужная кровь, а результаты будут все те же, даже хуже. Мое мнение окончательное и категорическое: сдаваться».

Слова генерала о том, что казакам пафос Белого движения непонятен, были оскорбительны для всего казачества. Еще более странным показалось мне последовавшее заключение атамана: «Ну, господа… делать нечего… Мы сдаемся. И ваша обязанность — теперь же ехать по своим частям и объявить это и уговорить их принять такое решение. Считаю заседание Военного совета закрытым». Сказав это, атаман собрал со стола часть лежащих на нем бумаг и скорым шагом пошел к себе на второй этаж.

Я не верю, что Кубанская армия должна капитулировать. Я хочу убедиться еще раз и тут же из Адлера звоню на фронт генералу Морозову, которому я еще недавно был подчинен. Это он ведет переговоры с красным командованием. «Так ли это, ваше превосходительство, будто армия капитулирует? Что же делать офицерам?» — спрашиваю его. И слышу категорический ответ: «Офицерам оставаться со своими казаками, так как отъезд офицеров будет расценен красным командованием как нарушение перемирия».

Затуманилась моя головушка! Как же я должен объявить это своему храброму 1–му Лабинскому полку, после таких великолепных конных атак под Кавказской, где мы пленили две красные стрелковые дивизии со всем командным составом?

Я позвонил своему помощнику, полковнику Ткаченко, сказал, что приеду через час; прошу построить полк в резервную колонну, выслушать мое сообщение о том, что решено в штабе Кубанского войска. Сев в свой экипажик, выезжаю из городка с тяжелыми думами. Думы эти перебивает казак–кучер: «Господин полковник! Навстречу нам едет генерал Шифнер–Маркевич!» Выглянув из‑за спины казака, вижу генерала на велосипеде в нескольких шагах. Соскочив, я расставил руки в стороны и остановил генерала. Вид его поразил меня. Он в той же серой черкеске, в которой я помню его, когда еще мы отступали из Воронежа. Полы черкески подоткнуты за пояс. Он весь в пыли и в поту. «А–а, Елисеев!» — восклицает он, остановившись.

— Откуда вы, ваше превосходительство, и в таком виде?

— Фу–т-ты… Только что уговорил 1–й и 2–й линейные полки Майкопского отдела, чтобы сдавались. Не хотят казаки оставаться… боятся красных, но, кажется, уговорил, — быстро, как всегда чуть заикаясь, пояснил он. Речь идет о полках его дивизии, с которыми он занял Гойтхский перевал, Туапсе, Сочи и вот теперь дошел до грузинской границы…

Он весь в поту и, сняв папаху, вытирает ею мокрую голову. Я спрашиваю его: неужели нет выхода? И он мне повторил все то, что сказал на собрании несколько часов назад. Еще добавил дружеским тоном, что офицерам надо бы оставаться с казаками. «А вы останетесь, ваше превосходительство?» — испытующе гляжу я на него. «Душа моя здесь, с казаками, но разум твердит: надо уезжать, — отвечает он с горькой усмешкой. — Знаю, что красные меня не помилуют за сотрудничество с генералом Шкуро».

Пожав друг другу руки, мы расстались. Я больше не видел этого умного, доброго человека, показавшего себя в боях распорядительным и смелым генералом. Он умер на острове Лемнос в 1921 году, не дожив и до сорока лет.

Громадный четырехугольник резервной колонны 1–го Лабинского полка предстал передо мной — 1500 казаков. На фланге полка горят две пирамиды сухих поленьев, освещая местность таинственным светом. Офицеры и казаки в черкесках, в черных папахах. Команда встречи, рапорт Ткаченко — и мое сообщение в полной тишине. Рассказываю все, что говорилось и что решили на совещании в Адлере. Заканчивая, бросаю в ночной темный строй полка: «Решено и приказано остаться на месте и ждать распоряжений о сдаче Кубанской армии перед силой Красной России». Мертвой тишиной встречены мои последние слова. Молчат казаки, молчат и офицеры. В этой тишине, после паузы в несколько секунд, из задних рядов строя раздалось только: «А вы с нами останетесь?»

«Что это — упрек, просьба, испытание?» — пронеслось у меня в голове. Умел водить полк в победные конные атаки, а вот теперь — куда и как поведешь полк?! Выдержав паузу в несколько секунд, я протяжно, чтобы все услышали и поняли сразу, произнес только одно слово — «ос–та–нусь!». Показалось мне, что по рядам полка пронесся облегченный вздох.

— Прошу всех офицеров ко мне в комнату, а вам, братцы–казаки, разойтись по своим бивакам сотен.

В полку более 25 офицеров, большинство из урядников и вахмистров Первой мировой войны. Командир корпуса генерал Науменко благоволил к полку, предложил многих офицеров представить к производству в следующие чины и даже вахмистров и урядников произвести в прапорщики. Все женаты; жены — простые казачки. Казаки женятся рано, в 18 лет. У многих уже взрослые дети. Души офицеров и казаков остались в станицах… Полковник Ткаченко встал и решительно сказал: «Бросить полк и спасаться в одиночку — это стыдно и позорно!» Его поддержали громкие голоса.

19 апреля верхом на кобылице, на которой с боями отступал до этих трагических мест еще от Воронежа, опять скачу в Адлер узнать, что там слышно и придут ли корабли из Крыма. Надежд мало, говорят мне. Возвращаюсь в полк. Дорога из Адлера ведет на восток и под прямым углом упирается в шоссе от Сочи к грузинской границе. На перекрестке вижу хвост небольшой колонны — это штаб нашей дивизии с сестрами милосердия санитарной летучки. «Куда вы едете?» — спрашиваю, поравнявшись с последней линейкой. В ней сестра и кучер. «Не знаю… штаб дивизии впереди. Сказали нам, что идем в хутор Веселый за Адлером». — «А полки дивизии тоже идут за штабом?» — недоуменно спрашиваю. «Да не знаю, полковник…» — отвечает сестра.

АГОНИЯ КУБАНСКОЙ АРМИИ[97]

Я не верю в капитуляцию армии. На второй день скачу верхом в Адлер в надежде, что есть какие‑то перемены к лучшему. Явился к атаману Букретову и заявил, что 1–й Лабинский полк, как и другие полки, не хотят сдаваться, могут и хотят пробиваться в Грузию и оттуда идти куда угодно, но только не сдаваться красным. Настроение именно такое и было в полках.

«Разве есть части, которые еще хотят драться? Я этого не знал. Но теперь поздно. Перемирие подписано, и никуда двигаться нельзя, иначе подведете других. И по всем этим вопросам теперь обращайтесь к генералу Морозову. Он находится на фронте», — спокойно ответил атаман.

19 апреля ст. стиля было днем великого смятения. Весть о капитуляции облетела все уголки и ущелья, где ютились полки и беженцы, до 60 тысяч человек. Все сразу заворошилось. Все боялись «сдачи» и двинулись к Адлеру и за Адлер. Связь с частями и управление армией утеряны полностью. Все опустело в душах людей, жизнь, существование армии и ее частей утеряли свою цель. Все почувствовали: конец всему — и очень близкий и жуткий. У Адлера на рейде стоял пароход «Бештау», весь облепленный казаками, словно мухи на меду.

Рано утром 20 апреля первый мой взгляд был брошен на Адлер с нашего хребтика горы. Глянул — и похолодело сердце. На море полная гладь и нет «Бештау». Немедленно вновь скачу в Адлер. Там жуткая тишина. На дверях гостиницы, где происходил военный совет, большой лист бумаги и на нем крупными буквами: «Предлагается собраться (указано время) старшим начальникам для образования власти. Войсковой учебной батареи, полковник Сергей Певнев». [98]

Я быстро нашел Певнева и от него узнал: «Атаман Букретов, ночью, выехал на пароходе в Батум. Все генералы и штабы уехали. Власти над Армией никакой. Чтобы не бросить воинские части в анархию, — надо образовать какую‑то власть. И он, как старший полковник гарнизона Адлера, обращается с этим предложением». Я отнесся к этому сочувственно. Я ждал «пароходов из Крыма», обнадеживал на военном совете начальник штаба всех войск, полковник Дрейлинг. Но в тот же день был получен от генерала Морозова приказ такого содержания: «Завтра, 22 апреля, на грузинскую границу пройдет батальон красной пехоты для занятия постов. Частям все оружие — орудия, пулеметы, винтовки и револьверы — сложить в порядке у шоссе. Винтовки в «козлы», а орудия и пулеметы в один ряд, и возле них не быть казакам. Казакам оставить при себе только холодное оружие, а офицерам — и револьверы. Всем снять внешние отличия (погоны), во избежание неприятностей при проходе батальона. Разрешается не снимать только боевые ордена Великой войны». Ну, вот и конец, сказали мы, прочитав этот приказ. А пароходов из Крыма нет и нет…