— А как ты это чувствуешь?

Зебжидовский опустил голову. С этим у него дела обстоит неважно, мне всегда казалось, что он способен чувствовать только голод. Но поскольку по литературе мы как раз повторяли романтизм, понятие «родина» у него, по-видимому, связалось с «порывами души», потому что он вдруг погладил себя по свитеру и вполне серьезно сказал:

— Я чувствую… у меня вон тут, в этом месте… щекотно, что ли, и горячо…

— Садись! — крикнула учительница. Вид у нее был такой, точно она вот-вот расплачется.

Мне и то стало ее жалко, хотя, как ты знаешь, особой симпатии я к ней не питаю. И вдруг я сама задумалась: ну, а я чувствую такую ответственность или нет? И если да, то в чем это выражается? Мало того: как только я себе представила, что на мою родину напал враг или ей грозит еще какая-нибудь другая опасность, у меня, вроде как у Зебжидовского, чего-то внутри защекотало. Мне прямо-таки плакать захотелось: ну, что я смогу сделать, если внезапно стрясется беда? С Ясеком я научилась управляться — стоит мне провести вилкой по пустой тарелке, и он мигом вылетает в другую комнату. Однако, надо думать, ни с каким другим агрессором так просто не разделаешься, и лучше мне с моими чувствами сидеть и помалкивать. Я посмотрела на Ясека. Он внимательно разглядывал потолок. Судя по выражению его лица, чувство ответственности за будущее было у него не слишком развито.

— Что ж, превосходно, — сказала учительница. — В классе тридцать человек, и все, как один, потеряли дар речи!

И тут-то подняла руку Иська.

— Хочешь выйти, Ися? — спросила учительница. — Иди. Только не разгуливай по коридорам.

Она подумала, что Иська просит разрешения выйти из класса. Да и все так подумали, потому что кто-кто, а Иська сама никогда не выскакивает, если ее не спрашивают. Но на этот раз она опустила руку, встала и сказала:

— Мне вовсе не нужно выйти. Я хочу сказать, как я чувствую…

— Как же ты себя чувствуешь? — рассеянно спросила учительница.

— Ну просто я чувствую ответственность!

В классе стало так тихо, точно Иська одним махом смела с лица земли сразу тридцать человек. Я наблюдала за учительницей: она долго молча смотрела на Иську и наконец, с трудом проглотив слюну, почти беззвучно спросила:

— Что ты под этим понимаешь?

— Трудно сказать, — ответила Иська, побледнев как полотно: видно, ей не слишком легко было решиться на такое выступление. — Я не могу точно определить… Как будто я что-то кому-то должна, причем что-то важное и давно, но никто мне об этом не напоминает, и мне ужасно хочется этот долг вернуть. Однажды у нас вышла такая история с Агатой… — вдруг выпалила она, а у меня глаза на лоб полезли: я понятия не имела, что Иське взбрело на ум. Все немедленно уставились на меня. А Иська продолжала как ни в чем не бывало: — Это было давно, мы ходили на экскурсию, и Агата одолжила мне перочинный ножик, а я его куда-то засунула и долго не могла отыскать. И все время думала, что вот я должна Агате ножик, а она мне даже словечка не скажет, хотя он ей самой часто бывает нужен. В конце концов я ей этот ножик вернула, но что-то во мне осталось такое… в общем, если Агате что-нибудь понадобится, я в лепешку разобьюсь, лишь бы ей помочь…

И только когда Иська все это выложила, до меня дошло, что действительно именно на нее я всегда могу рассчитывать, просто раньше я не понимала почему. А Иська тем временем говорила:

— И еще мне кажется, что, если бы наше поколение росло одновременно с поколением наших родителей, то мы бы тоже… точно так же… мы были бы такие же, как они… и тоже отдали бы все…

И, не договорив, Иська плюхнулась обратно на скамейку, как будто не выдержала тяжести своего признания. А учительница взяла у нее дневник и молча, без единого слова, поставила пятерку, такую громадную и жирную, что ее можно было разглядеть даже с последней парты. Иське отчего-то стало ужасно стыдно, она покраснела как рак и закрыла лицо руками, чтобы никто этого не заметил.

А потом и у других развязались языки. Кое-кто говорил вполне толково, но некоторых было просто смешно слушать. Например, Юрек заявил, что, по его мнению, ответственность за свою страну должна проявляться в добросовестном труде. Вроде бы все верно, но даже учительница улыбнулась, когда он так высказался, потому что каждый знает, какой Юрек ужасный лентяй: кому-кому, а ему понятие «добросовестный труд» известно только понаслышке. Но учительница не стала спорить, она вежливо сказала:

— Хорошо, садись, — и кивнула Ясеку, который тоже изо всех сил тянул руку.

У меня потемнело в глазах. Сейчас он такое выдаст… А он сказал, что в понятие ответственности за родину, как ему кажется, входят также честность и порядочность.

— Я знаю случаи, когда люди волокут что попало с работы! — сказал он. — И потом заявляют: я тут кое-что «сорганизовал». А по-моему, это все равно, что «стащил». Те же самые люди внушают своим детям, что воровать нельзя; из портфеля сотрудника они и вправду ничего не возьмут, но государственное добро для них точно собственный карман, куда не грех время от времени запустить руку.

Я так и подскочила — ведь Ясек говорил про нашего соседа, пана Петра, который вечно что-то «организовывает», но мне бы никогда в голову не пришло вывести уважаемого соседушку на чистую воду. Впрочем, я одна поняла, кого Ясек имеет в виду. У Ханки Василевской, например, сразу вытянулась физиономия, потому что она не далее, чем вчера, «сорганизовала» целую пачку мела — ей, видите ли, понадобилось почистить белые тапочки. Потом говорили еще несколько человек, но учительница никому, кроме Иськи, оценки не поставила.

Я думаю, что если б не этот урок обществоведения, конец дня в нашем доме прошел бы тихо и мирно. Но, к сожалению, и Ясек и Агата были настроены философски, и, должно быть, это послужило причиной конфликта, который с вулканической силой вспыхнул между ними и родителями.

Началось все с пустяка. Я слышала, как за обедом Агата без умолку трещала, восхищаясь необыкновенными способностями сестры Анджея Глендзена. Ясек угрюмо молчал. В конце концов Агата не выдержала и, расценив его молчание как вызов, сердито спросила:

— Не понимаю, почему тебя раздражает эта крошка? Твоя она, что ли?

— Слава богу, не моя. Я для Анджея многое готов сделать, но только не это! Боюсь, я никогда не решусь жениться на его сестрице. Мягко говоря, она не в моем вкусе!

— А кто тебя заставляет на ней жениться? — рассмеялась мама.

— Никто не заставляет, хотя Анджей не прочь со мной породниться. Знаешь, что он мне сказал? «Ты ее подожди! Не успеешь оглянуться, как она вырастет!» Я попытался ему объяснить, что между нами слишком большая разница в возрасте, но у него и на это нашелся ответ. Его дедушка, оказывается, старше бабушки на четырнадцать лет, и они прекрасно прожили всю жизнь.

Все, включая Ясека, засмеялись, но вдруг папа заявил совершенно серьезно:

— Кстати, я давно хотел сказать, что насчет жилья вам не придется беспокоиться. Ни тебе, ни твоим сестрам.

— Какого жилья? — удивилась Агата.

— Обыкновенного! Я завел на каждого из вас специальную сберкнижку. Чтобы вы по крайней мере квартирой были обеспечены, когда начнете самостоятельную жизнь.

Воцарилась тишина. Я понимала, что папа ждет бурного проявления восторга со стороны Агаты и Ясека — так, по крайней мере, поступила я, узнав, что вот уже много лет он откладывает для нас деньги из своей не бог весть какой зарплаты. Но мои уважаемые брат и сестра как воды в рот набрали. Первой наконец заговорила Агата:

— Мне очень жаль, папа, но я не нахожу в этой затее ничего хорошего…

— Как это? — опешил папа. — Что тебе в ней не нравится?

— Честно говоря, все. Я хочу начать самостоятельную жизнь с нуля.

— Да ты хоть на секунду задумалась над тем, что говоришь? — спросила мама. — Мы с папой начинали с нуля, и я, кажется, немало тебе рассказывала, как тяжело нам приходилось.