Но я абсолютно не уверена, что, когда я наконец узнаю, кто засовывает маргаритки ко мне в сумку, это Прекрасное не рассыплется в пух и прах! Кроме того, я боюсь, что не смогу потом глядеть этому человеку в глаза — ужасно неловко знать, что именно Он думает о тебе иначе, чем остальные мальчишки. Не представляю, как я это переживу! Но все равно мне бы очень хотелось такое пережить, я даже думать ни о чем другом не могу, без конца в голову лезут эти дурацкие маргаритки.

И еще одно меня беспокоит. Как ты считаешь: могла такая вот Лиля в моем возрасте думать примерно так же? А потом вдруг взять и предать свою Великую Мечту ради нейлонового пеньюара и французских духов?

И вообще, боюсь, никто не способен устоять перед чарами шикарных тряпок. Хотя мне кажется, я бы все-таки устояла. Пусть мне потом будет скверно. Как дяде Томашу или даже еще хуже! Пусть у меня будут и синяки под глазами, и грустная улыбка, и пальцы пусть дрожат — я видела, как он тогда закуривал сигарету. Я бы все это предпочла, клянусь! И если я когда-нибудь начну рассуждать иначе, очень вас прошу…

Агата не успела сказать, о чем она нас просит, потому что в комнату, дыша, как загнанная лошадь, ввалился Ясек. Со лба у него стекали крупные капли пота. Швырнув атлас на кресло, он прислонился к дверному косяку, жадно ловя раскрытым ртом воздух.

— Что с тобой? — спросила я.

— Я бежал… а на улице страшная жара…

Нагнувшись над все еще погруженной в задумчивость Агатой, он потряс ее за плечи.

— Агата… я за тобой… хочешь увидеть сестренку Глендзена?.. Пошли… он ее… только что привез из больницы… — одним духом выпалил Ясек. — Он сказал, что нам… что мы можем на нее поглядеть!

Агата с быстротой молнии вскочила и молча бросилась к двери. Ясек за ней. Я слышала, как они скатились по лестнице — точно на пожар. Впрочем, тут нечему было удивляться — если б я могла, я бы сама полетела вместе с ними смотреть сестренку Глендзена.

Первым вернулся Ясек. На этот раз он дышал спокойно, и вид у него был мрачноватый.

— Ну, какая она из себя? Рассказывай! — попросила и, видя, что Ясек не собирается делиться своими впечатлениями.

— Знаешь, это какой-то кошмар… — ответил он с неподдельным отчаянием в голосе.

— Почему?

— Она похожа на старичка из нашего газетного киоска. Такая же лысая, только щетины нет. И сморщенная, как смятая скатерть. Одно слово: кошмар… — повторил он. — И вся беда в том, что Глендзен это видит — вот и верь, что любовь ослепляет человека. Прекрасно все видит, к сожалению. Пани Глендзен у него спросила: «Ну как тебе нравится сестричка? Красивая, верно?» Бедняге Анджею ничего не осталось, кроме как промычать что-то невразумительное и отвернуться. Серьезно, Яна, она просто уродина. Наша Агата и то больше похожа на человека! Я думал-думал, как бы утешить Анджея, и говорю: «Брось, старик, у нее по лицу видно, что человек хороший. Посмотришь, девчонка будет в полном порядке!» Он только кисло улыбнулся и сказал: «Может быть!» Да и в самом деле, разве можно угадать, что вырастет из этих несчастных трех килограммов?

Немного помолчав, Ясек добавил:

— Когда я в прошлом году жил у Лёлека в деревне, я однажды нечаянно придавил лягушку. Знаешь, почему я сейчас об этом вспомнил? Потому что сестра Глендзена плачет точь-в-точь как лягушка, когда на нее наступишь. В опере ей петь не придется, и у нашего учителя музыки больше пары в четверти не получить.

— Агате девочка тоже не понравилась?

— Наоборот, очень понравилась. Она еще там осталась, а я почувствовал, что больше не выдержу, меня мутить стало от вида этого прелестного младенца. Пани Глендзен позволила Агате подержать эту каракатицу на руках вместе с кульком, в который она засунута. Я бы не смог этого сделать, честное слово. Даже через тряпку! Я б ее уронил, как только она бы разинула рот без единого зуба и начала орать! И лежать бы ей, бедненькой, на полу!

— Ты сам такой был!

Ясек посмотрел на меня с негодованием.

— Неправда, — сказал он. — Вот это… это неправда!

Немного погодя я увидела, как он подошел к зеркалу и долго приглядывался к своему отражению.

— Конечно, может, я и не большой красавец, — признался он наконец, — но если ты говоришь, что я был таким же, значит, ты просто не в состоянии себе представить, на что похожа сестра Глендзена!

Агата стояла у окна и смотрела на сквер перед домом. Мне с кровати видны только кусочек неба и верхушка каштана, Агата же видит гораздо больше: другие дома нашего микрорайона, газон со свежей травкой, расставленные вдоль него скамейки и деревца, посаженные в прошлом году.

— Знаешь, — сказала Агата, — есть места, с которыми я срослась. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Я понимаю. У меня тоже есть такие места: я чувствую себя настолько прочно с ними связанной, будто сама давно стала их нераздельной частью.

— Мне бы хотелось отсюда уехать, — продолжала Агата. — Мне хочется увидеть сибирскую тайгу, Амазонку, Сахару, Альпы. Но куда бы и когда бы я ни попала, я всегда буду твердо помнить одно: мое место на земле здесь. Вон тут, между каштаном и молодыми кленами. И знаешь что? — повернулась она ко мне. — Меня всегда будет тянуть сюда обратно.

На лице у нее было написано удивление, словно ей самой это только что стало ясно.

— Короче говоря, — заметила я, — космополита из тебя не получится.

— Не получится, — согласилась Агата. — У человека должна быть своя родина!

И неожиданно рассмеялась вслух.

— Чему ты смеешься?

— Я вдруг вспомнила, как сегодня на уроке обществоведения наша Иська одним махом сразила тридцать человек.

— Как же это ей удалось?

— Очень просто, — ответила Агата и принялась рассказывать мне о том…

Нашей учительнице по обществоведению иногда приходят в голову чрезвычайно странные идеи. Про историю с песком я уж не говорю, — впрочем, тогда это скорее была наша идея. Кстати, как все утверждают, на следующий день она толкнула блестящую самокритическую речь. Вполне возможно — я сама не слыхала и очень жалею, потому что в нашем классе такое услышишь не часто. Иногда, правда, Генек Крулик выступает с самокритикой, но только когда ничего другого ему не остается. Причем покаянная речь, которую он выпаливает одним духом, предварительно вбивается ему в голову его мамашей: «Скажешь то-то и то-то, в таких-то словах извинишься, в таких-то пообещаешь исправиться». Не могу сказать, что эта самокритика — крик души Генека, скорее плоды жизненного опыта его мамочки.

Теперь насчет бредовых идей нашей учительницы. Сегодня обществоведение у нас было на первом уроке, и никто не успел еще как следует очухаться, потому что вчера вечером все смотрели по телевизору детективный фильм, который затянулся чуть ли не до двенадцати. Чтобы привести нас в чувство, учительница крикнула и, надо сказать, поступила правильно, потому что иначе мы бы заснули под ее речи, как под колыбельную песенку. Она долго и громко рассуждала по поводу нашего облика. Генек, разумеется, немедленно выпрямился — как будто его призвали поменьше сутулиться. В эту минуту мне показалось, что учительнице очень хочется кинуть в Генека чем-нибудь тяжелым, но она этого не сделала, а только задала нам всем вопрос:

— Скажите, кто-нибудь из вас считает себя хоть в какой-то степени ответственным за будущее нашей страны? Или вы намерены проспать всю жизнь, наподобие того, как сегодня спите на уроке? Не стесняйтесь! — воскликнула она. — Мне бы хотелось услышать, что вы думаете! Кто из вас чувствует такую ответственность?

Никто не поднял руки, и тогда учительница обратилась к Зебжидовскому:

— Прекрати зевать! Ты можешь что-нибудь сказать?

— Я? Да вроде ничего…

— Ты чувствуешь себя ответственным за свою страну? — повторила она вопрос.

— Конечно, — сонно пробормотал Зебжидовский. — Как же иначе…