— Малость прибавил! — воскликнула Агата. — И вообще, что за чепуха! Если бы Ясек рос где-нибудь в азиатских субтропиках со скоростью один метр в сутки, то к пятнадцати годам… минутку… Триста шестьдесят пять на пятнадцать… это выходит три тысячи шестьсот пятьдесят плюс тысяча восемьсот двадцать пять всего… ну да, почти пять с половиной километров!

— Тише, Агатка! Я не слышу, что он говорит! — прикрикнула мама.

— Как ты сочетаешь спорт с учебой? — бестактно поинтересовался Мрозик.

— Э-э-э… — замялся Ясек. — Нужно, конечно… я понимаю, что должен лучше, но… — Он посмотрел прямо в объектив и послал обворожительную улыбку всему педагогическому коллективу, который, ясное дело, затаив дыхание ждал у телевизоров его ответа. — Но я стараюсь. Зато, — вдруг оживился Ясек, — моя сестра — мы с ней близнецы — лучшая ученица в нашем классе.

— Идиот! — рявкнула Агата. — Какого черта он меня припутывает! Нашел, чем хвастаться — моими пятерками! Пусть лучше расскажет про свои двоечки!

— Это замечательно! — порадовался комментатор Агатиным успехам. — Поздравляю тебя…

— Агата, — подсказал Ясек.

— Агата, — повторил Мрозик и улыбнулся, продемонстрировав телезрителям все свои ослепительные тридцать два зуба.

— Ох, до чего же он красив! — прошептала моя сестра, бросив на Мрозика восхищенный взгляд.

— Правда? — обрадовалась мама. — Ему очень идет папина рубашка!

Тем временем комментатор уже представлял нам юного рекордсмена в тройном прыжке, будущую гордость польского спорта. Ясек поудобнее уселся на стуле. Теперь, когда официальная часть осталась позади, он мог спокойно заняться своим личным делом, касающимся только его и Генека Крулика. Но в ту самую минуту, когда в глазах у него зажглись опасные огоньки, указывающие, что он уже «скорнидировал» свои намерения с действиями, девочка с косичками дернула его за рукав. Он посмотрел на нее, а она, глядя прямо перед собой и вроде бы даже не обращая на него внимания, отрицательно покачала головой. Ясек помрачнел и опустил глаза.

— Чего она к нему лезет? — ахнула мама. — Ну и нахальные стали девчонки!

— А кто это, собственно говоря? — спросила я. — Кто-нибудь расслышал ее фамилию?

Оказалось, что никто не расслышал. Агата, нагнувшись к моему уху, нехотя призналась:

— Я ее знаю, это Клаудиа, дочка нашей учительницы по обществоведению… Понимаешь теперь, кому мы обязаны единственной пятеркой Ясека. Большого интереса к предмету я у него, правда, не замечала — уроки он учит только, чтобы не осрамиться перед Клаудией.

И опять у Агаты в голосе зазвенела злобная нотка, что ужасно на нее непохоже. Ну что ж. Ясек не показал Генеку Крулику язык, следовательно, проиграл пари. Но сделал он это не ради нас, а ради Клаудии. Я понимала Агату, понимала отчего ей стало обидно, почему вместо благодарности девочке со смешными косичками она почувствовала к ней неприязнь. Я и то подумала со злорадством: раз так, Ясек у меня ни гроша не получит, пусть как хочет, так и добывает деньги, чтобы отдать долг. Пусть сам выкручивается, если для Клаудии сделал то, чего не захотел сделать ни для кого из нас!

Передача закончилась. Все перешли в другую комнату, где мама накрыла стол к ужину. Я осталась одна и задумалась, рассеянно ковыряя ложкой творог. Прошло всего несколько дней с тех пор, как я начала внимательно, словно со стороны, присматриваться к своим домашним, и что же из этого получилось? Пока я только растерялась. Оказывается, я не знаю, какие они на самом деле. Взять хотя бы Ясека! То он умудряется меня так растрогать, что я готова ему простить все его недостатки, а то приводит в бешеную ярость, и я забываю про всё, что в нем есть хорошего. Если это называется «сестринскими чувствами», то я б сказала, что они весьма противоречивы.

И вообще: заслуживает ли пятерки по обществоведению пятнадцатилетний парень, который за жалкие двадцать злотых готов показать язык миллионам телезрителей?! И при этом утверждает, что не может себе позволить такую роскошь, как общественная работа. Нет, клянусь, больше кола он никак не заслуживает!

Я чувствую себя, как пес на льдине посреди Вислы в половодье. И все из-за пани Капустинской. Генеральная уборка, которую она затеяла, приобрела характер стихийного бедствия. Мебель отодвинута от стен, занавески сняты, моя кровать переехала на середину комнаты, а на душе у меня тоскливо, хоть плачь. И дело тут не в мамином пристрастии к сверкающим полам. На сей раз уборку устроили по случаю предстоящего визита одного старикашки — директора учреждения, в котором работает папа.

— Зачем папа его пригласил? — удивилась Агата.

— Так нужно было, Агатка! — с таинственным видом объяснила мама.

— Он не должен был этого делать, — уверенно заявила моя сестра. — Это пахнет подхалимажем.

— Ничего подобного! Я же тебе говорю: так получилось…

— Тогда чего ради вы из кожи вон лезете? Почему, когда мы ждем пана Маевского или пани Трущик, никому не приходит в голову переставлять шкафы, стирать занавески и наводить порядок на книжных полках?

— Почему? Видишь ли, Агатка, когда приходят старые знакомые, это одно, а тут директор. Как-никак он папин начальник и… — Мама замялась, и конец фразы повис в воздухе.

— И что же? — допытывалась Агата.

— Ну и неловко приглашать его в дом, где все вверх ногами!

— А пани Трущик, выходит, можно пускать в неубранную квартиру, да? — взбунтовалась Агата. — Это же нелогично, мама! Скорее пани Трущик сунет нос под диван, проверить, нет ли там случайно пыли, чем этот старый маразматик!

— Агата, как тебе не стыдно! — рассердилась мама. — Разве можно так говорить о пожилом человеке! Никакого уважения к старшим…

— Папа его только так и называет, — невозмутимо разъяснила моя сестра. — Я сама слышала: «Этот старый маразматик опять срезал у меня половину премии!» Вот что он сказал. А слово, как известно, не воробей…

— Ну, знаешь ли… — повысила голос мама, — ты, кажется, начинаешь вмешиваться не в свои дела. Лучше помолчи! И изволь, когда он придет, вести себя прилично.

— Ну а как же иначе! — успокоила маму Агата. — С виду мы с Ясеком прелестные двойняшки. Трогательные братик и сестричка. Можешь быть совершенно спокойна — мы будем мило улыбаться пану директору!

Тут мама не выдержала и отправила Агату в ванную. Пришлось ей, бедняжке, часочек там посидеть, наполняя ванну слезами.

— Какое гнусное лицемерие! — сказала она мне позже. — Все во мне кипит и клокочет от возмущения.

— Папа всего один раз в сердцах назвал его старым маразматиком, — втолковывала я Агате. — Ты, когда волнуешься, тоже можешь наговорить невесть чего. Верно? Например, про Малгосю. Хотя она твоя близкая подруга.

— Но я ковры ради нее не выколачиваю.

— Когда должен прийти пан Маевский, ковры тоже никто не выколачивает, ты сама только что сказала. Лучше вспомни, что с тобой творилось перед приходом вашей классной руководительницы. Как ты металась по квартире и с перепугу даже привела в порядок аптечку.

— Ты права, — призналась Агата. — В таком случае все это еще омерзительнее! Да, противно и омерзительно, когда ради одних наводится порядок, а ради других нет…

Трудно сказать, так ли уж это омерзительно, но пока что я под рев пылесоса плыву на своей кровати среди бушующей стихии и настроение у меня препоганое.

В тот день Ясек привел с собой Анджея Глендзена. Пани Капустинская выставила их из комнаты родителей, где собиралась натирать пол, и они ввалились ко мне. Глендзен, присев на подоконник, внимательно оглядел голые стены и заявил:

— Шикарная у вас хата!

— Квартира неплохая, но нам в ней тесновато, — ответила я.

— У нас тоже ничего квартирка. И на тесноту вроде раньше никто не жаловался, не знаю, как будет теперь, когда у меня родится ребенок…

— У тебя родится ребенок?.. — переспросила я, широко раскрыв глаза. — Что ты мелешь?