К этому их с малолетства приучила мать.

И если Никанор требовал, чтобы дети называли его на вы, мать от такой глупости категорически отказалась, сказав однажды убедительно:

— К Богу в молитве человек обращается на ты, а кто есть человек, чтобы его выше Господа величали? Это ложное представление об уважении всегда порождает неискренность. Я такого не хочу…

И дети, называя мать на ты, любили ее до бесконечности. Исправно выкая, не признавали отца.

Все это не осталось без внимания ссыльных. Но вмешиваться в жизнь и порядки чужой семьи никто не хотел.

Дети Никанора даже в Усолье держались особняком. Знали, чужих детей в дом приводить нельзя. А значит и самим не стоит ни к кому заявляться.

Ирина тоже не имела в селе подруг. Не сблизило ни с кем ни время, ни горе. Она жила как улитка в раковине.

Дети? Но с ними не поделишься сокровенным, наболевшим, бабьим. Да и зачем им знать такое? Хватает с них того, что сами видят, о чем не надо говорить.

Бабы сели и не горели желанием общаться с нею. У каждой своих забот хватало.

Шло время. Оно ничего не изменило в семье Блохиных. Лишь глубже пролегла пропасть между супругами, да подросшие дети все чаще уходили из дома на берег моря, погулять, подышать свежим воздухом, хоть немного побыть самими собой, пока не успели состариться окончательно.

Они привыкли к тому, что отец время от времени болел. И любил поваляться в постели с газетами.

Лишь один раз посмеялись Блохины от души, когда усольцы вытащили всю семью отметить Рождество Христово за общим столом.

Вот тогда и вылезло воспитание родительского дома из Никанора.

Набравшись водки так, что своих детей от чужих отличить не мог, вышел Блохин из-за стола и стал напротив Лидки, спел частушки про Семеновну:

Эх, Семеновна, баба русская, жопа толстая, а юбка узкая…

Лидка, от неожиданности икнув по-свинячьи, ощупала себя. И, не поняв, вылупилась по-бараньи на главу общины. За что охаял ее? А Блохин уже зашелся другой частушкой, иных песен не знал:

Эх, Семеновна,

тебе поют везде,

а молодой Семен,

утонул в

Никанора тут же вывели из круга. Гусев потащил его домой. А старший Блохин, загребая ватными, непослушными ногами снег, все пытался выписывать кренделя и горланил на все Усолье такое, отчего все ссыльные хохотали до колик в животах. Но после того случая Блохиных уже никогда не звали на праздники к общему столу. А и проснувшийся на другой день Блохин в ужасе кинулся к жене, спрашивал, не допустил ли он лишку? Когда Ирина и дети рассказали обо всем,

Никанор

сам себе дал слово никогда не ходить на праздники и не выпивать ни с кем.

Два дня мучился от головной боли. И с того времени, впрямь, как отрубил, капли в рот не брал никогда и возненавидел даже разговоры мужиков о прежних попойках.

Любителя выпить Оську так высмеял при всех мужиках, отругал его, пригрозил отправить в прачечную помогать бабам, что рыжий мужичонка, несмотря на злой язык, не нашел что ответить. И после того разговора старался не попадать на глаза Никанору в нетрезвом виде.

Никанор был резким, грубым человеком. Он никому ничего о себе не рассказывал. И о нем ссыльные лишь строили догадки. Не рассказала ничего о муже и Ирина. Собственно, она мало что о нем знала, и не интересовалась им. В Усолье все ссыльные считали, что Ирина и Никанор живут дружно. Из их дома никто никогда не слышал криков, брани. Никто не видел лицо бабы заплаканным либо в синяках.

В доме Блохиных всегда было на удивление тихо, словно жизнь, заранее приготовившись к смерти, добровольно легла в гроб и ждала лишь своего часа.

Никанор часто болел. Сказались голодное детство и годы студенчества.

Болячки вылезали одна за другой. Их едва успевал лечить. А они наваливались скопом и тогда валили с ног надолго. И Блохин горел от высокой температуры, метался в постели, обливаясь потом.

Жена, молча поставив перед ним на табуретке чай с малиновым вареньем, тут же уходила, даже не оглянувшись, не спросив, может еще чего надо?

Заботилась она лишь о детях. Они — о ней. Старший Блохин никогда не сострадал больным даже в своей семье.

Никанор вздыхает, лежа на шконке, упершись взглядом в потолок камеры.

И все же, как догадался Егор? Как понял? Ведь не спросил, стукач ли? А уверенно. Смягчил, мол, догадываюсь. Но даже из дома убежал на всю ночь. Что же увидел? Когда? Бумаги, которые писал, не мог прочесть. Я их сразу относил. Все в доме знали, что пишу жалобы в отношении себя, по инстанциям. Для того всякую свободную минуту искал. До ночи над ними корпел. При свечах. Чуть не ослеп. И чекистам помогал не ради забавы. А чтоб и они обратили внимание. Помогли бы вырваться из Усолья. Ведь в сообщениях всегда был точен. Сколько негодяев помог разоблачить! Ни с кем не считался. Даже с тещей и тестем. А нечего было им зарубежные лекарства хвалить, восторгаться возможностями буржуйской врачебной практики, их заработками. Нечего было наши больницы и госпитали называть тюремными камерами и рассадниками инфекций. Я это не придумал. Это их слова. Они о том каждый день говорили, что в наших условиях вылечить невозможно. Лишь усугубить страдания, отнять здоровье окончательно. Что у нас в стране о людях не заботятся и медицина в загоне. А все строй виноват. Мол, он самый бесчеловечный. Это наш-то строй? Ишь, гады! Их строй не устраивал! Мешал работать, лечить? А как он мог помешать? Значит, не умели! Или хотели лечить буржуев? За толстые кошельки? Ну уж нет! Чем я хуже? Работал, на зарплату жил. На чужие доходы рот не разевал. А им не по нраву! Видишь ли, не нравились звонки «сверху», того скорее из больницы выписать, другого срочно прооперировать! Значит, так надо было стране! А их указания раздражали. Мол, человеческий организм не машина. Его не поторопишь с выздоровлением. А больного не имеем права выписывать! Вот вам и доказали, что наш врач все должен уметь! — усмехается Никанор в пустоту камеры. И снова задает себе прежний вопрос: «Как Егор догадался?»

Поговорить с сыном начистоту больше не успел, не пришлось.

«Но уж вернусь, обязательно дознаюсь. Чего бы это мне ни стоило. Позову за плывуном на море. Там и вытряхну из него», — решил Блохин и тут же услышал, как в замочную скважину камеры кто-то вставляет ключ.

«Нет, до обеда еще далеко. Значит, не баландер. Да тот и открывает не так медленно. А быстро, резко щелкнув ключом. Тут же, как старая баба возится. Не часто эту дверь открывает. Ну, значит, вспомнили обо мне!»— вздохнул Никанор. И встал со шконки.

— Блохин! За мной! — скомандовали с порога, даже не переступив.

Никанор тут же вынырнул из камеры, пошел следом, ни о чем не

спрашивая.

Его провели в кабинет. Серый, пропыленный, он насторожил своей холодностью, запущенностью.

— Садись. Чего топчешься? — процедил сквозь зубы человек за столом. Он даже голову не поднял от бумаг. Демонстрировал занятость. Разговор начал не сразу. Дал попереживать вдоволь. А потом, отодвинув в сторону бумаги, спросил:

— Это за что же ты, Блохин, подлянку нам подкинул?

— Какую? — не сразу сообразил Никанор.

— С Харитоном. Священником усольским!

— Никакой подлянки не было. Я сам видел, куда он ответ положил. За икону Спасителя. Я не виноват, что обыск позже ареста провели.

— Да этот ответ, черт с ним! Ты писал, что священник постоянно позорит советскую власть. Призывает ссыльных не признавать ее и порочит весь строй. Говорит плохо о коммунистах, позорит каждого.

— Да! И теперь это подтверждаю! — выпрямился Никанор.

— Мы перепроверили ваши сведения. Целая комиссия занималась этим делом. Ни одно из утверждений не подтвердилось. Шесть человек впустую убили целую неделю! Вы понимаете, сколько сил и средств отнято у людей и государства? А все впустую! — побагровев, грохнул по столу кулаком, глянул на Никанора ненавидящими глазами.