Внезапно снаружи раздался стук в дверь. Зинка вышла в сенцы. Вскоре в дом вошел Шаман с сыном. Увидев Андрея Комара, стынущий чай, хотел уйти. Но Зинка не выпустила. Усадила к столу.

— Вот, прошу руки Зинаиды, ее согласья женой моей стать, — не выдержал Андрей молчания.

— Ну, а ты, как? — повернулся к бабе Виктор Гусев.

— Зачем я ему — вдовая? Года еще не исполнилось Ерофею. Да и куда мне теперь замуж? Всему берегу насмех…

— Я люблю тебя! — вырвалось у Андрея невольное, и парень покраснел от собственного признания. Скольких баб и девок зажимал на сеновалах, в стогах, на гумне и в кустах. Сколько знал грудей и губ! Никому не говорил он этих слов. Сколько девичьих плеч облапали его шершавые, горячие, нахальные руки! Сколько слез было пролито из-за него. Ни одной не обещал жениться, никакую не ходил сватать. Ни к какой не лежало его сердце. А потому, ни одну не помнил, ни о какой не жалел.

Зинка закрыла руками вспыхнувшие маковым цветом щеки. Неловко вдове такое слушать. Но и приятно. Никто такого не говорил ей при чужих. Не стыдясь, не боясь пересудов.

— Любишь, значит, женись. И, дай вам Бог, судьбу светлую! А ты, Зинаида, не кочевряжься! Не девка, чтоб выламываться! Выбору у нас нет. А парень к тебе дельный сватается. Что было недоразумение промеж этой семьей, забыть надобно. Нам всем тут выжить надо. И держаться друг за друга крепенько. Андрюха— все умеет. Вон, с братами, заново дом ладят. Краше прежнего. На то лишь ссыльные гожи. И ты за ним не пропадешь. А что году от Ерофея не прошло — не беда. Это по хорошим условиям блюсти надо. У нас — особые. В Усолье без защитника — нельзя. Сама знаешь. Напоминать не буду. Но и ты парень, помни, упаси тебя Господь обидеть эту бабу. Жизни не порадуешься. За нее и Татьянку — с тебя все село спросит. Ты лучшее берешь от нас. Зинка в Усолье — как цветок, первая из всех баб. За себя и Ерофея — береги эту семью. Коль согласится баба.

Зинка сидела сдерживая дыхание.

— Ну так как ты, Зина? Что ответим селу? — тихо спросил Андрей.

— Прямо теперь?

— А чего тянуть? — удивился Гусев.

— Старики у него, братья, как посмотрят, что бабу с ребенком берет? Запротивятся. А мне на что скандалы?

— Брось, Зина! Старики мне и сами на тебя не раз указывали. Когда ты замужем была — молчали. А случилось несчастье, жалели тебя всем сердцем и все говорили, мол, такую б к нам в невестки! Но никто из них не решался прийти к тебе, поговорить. Боялись, выкинешь из дома. И обзовешь, как все. Я то б стерпел. А они уже нет, — сознался Андрей простодушно.

Гусев глянув на Зинку, понял, что творится в ее душе.

— Нынче, может и не люб он тебе. Но бабье время твое покуда не минуло. Еще не поздно детей родить. А с ним «и Андрюха любимым станет. Нельзя себя губить. Иначе, в горе, да в одиночестве, свихнешься, бабочка. Вы все только с виду сильные. Покуда на людях. Держитесь. Из последних сил. Виду не подаете. А глянь, что без мужиков с вами деется? Вон у Лидки… Месячные прекратились. Климакс начался. А ей — еще и сорока нет. Не рожала. И бабой не успела стать. Старая дева, срам сказать. Сама того стыдится. От того злая, как барбоска, что плоть сгорая, в мозги бьет, дурную кровь гонит. Ей бы мужика покрепче, посытнее наших. Да где взять его? Нету! Вот и согнула судьба в коромысло прежде времени. Животом и головой вконец измаялась. Так и загинет лучиной. Все, что ей от природы было дано, судьба не востребовала. Так хоть ты себя береги. Пощади природу бабью. Чтоб выверта не дала. Да и про дочку думай. Ей отец нужен. Чем старше, тем нужней. Девчонка, оглянуться не успеешь, вырастет. И упорхнет. А ты как? Снова одна? Тогда уж тебе

й

впрямь ни до чего станет. Решайся, покуда не все потеряно, — говорил Гусев.

— Страшно мне. С Ерофеем я ничего не боялась. Он и кормилец, и защитник, и родной отец. С ним под венцом стояла. И жила, как Бог дал, не обижаюсь. А Комара не знаю. Да и никто с ним в Усолье не общался. Только вот Татьянка моя к нему тянется. Просит не уходить. Но о себе я не могу пока такого сказать. Да и люди, люди-то, что говорить станут, — закрыла баба лицо руками.

— Побрешут, да перестанут! — обрубил Шаман и добавил: — Все пересуды от зависти идут. А это — грех… Умные, добрые — пожалеть и понять способны. Ну, а жить-то тебе. Вот и решай, — подбадривал Виктор.

— Поверь мне, — положил Андрей широкую, жилистую ладонь на руки Зинки. Баба вздрогнула от неожиданности. По телу, словно ток пробежал молнией. Тепло от ладони, как-то уверенности прибавило. И распрямив плечи, глянула в глаза Андрею спокойно.

— Согласна. Будь, что будет. Хотя и жутковато, негаданно, как в омут…

— А ты не бойся. Я ведь и сам боялся, когда к тебе шел. А что как из дома голожопым «Митькой» выкинешь? Осрамишь, испозоришь на весь свет. Но решился. Хотя не один день вокруг твоего дома ходил, что пес на цепи. И уйти не мог, и войти страшился, — смеялся Андрей.

— Ну что ж! Дай вам Бог! Пойду отца Харитона обрадую. Да и Усолье. Чтоб знали и не чесали об вас языки, — встал Виктор, позвал задремавшего у печки сына и прощаясь сказал:

— Слава тебе, Господи, что еще в одном доме семейно жить будут и горе покинет порог дома. И мое сердце не будет болеть, как сиротствуют вдовые… Помочь шел. А и, не сгодился.

— Как так? А совет? Разве этого мало? Без того не решилась бы, — созналась Зинка.

Когда Шаман открыл дверь, все ахнули. Пурги, как не бывало. Белый- белый снег укрыл село, словно приготовил его к празднику, к чему-то новому, необычному, торжественному.

— Зина! Дай лопату! Снег откину от окон, и дорогу расчищу! — заторопился Андрей. Вскоре в доме стало светло, уютно.

Слышалось, как очищает от снега двор новый хозяин. Зинка зябко передернула плечами. Вот уже и не вдова. О том все село узнает нынче. Но разве виновата, что уродилась бабой, красивее всех в селе…

Глава 3.

Пескари

Дед Тимофей всегда колотил тех, кто измывался над его фамилией. И кто придумал, что она несолидная? И все ж, с детства, сколько помнил себя, в глаза и за спиной, слышал едкое, как вонь хорька — Пескарь. А ведь Тимофей и вся его семья были Пескаревы. И никогда не стыдились своей фамилии, берегли ее в авторитете.

Дед Тимофей овдовел до войны. Когда работал мельником на Брянщине. Другой бы на его месте навсегда ушел из леса. Чтоб не жить в глухомани, один на один с могилой, памятью. Ушел бы и любую деревню, к людям, от вдовства, от одиночества. К голосам жизни. Нашел бы себе одинокую бабенку, да и доживал бы под тугим боком остаток жизни, радуясь постиранной рубахе, горячим щам, теплой печке. Что еще надо старику? Не так-то много радостей жизнь подарила. А в старости каждая капля тепла и внимания особо дороги. Но дед предпочел свое. Нет, он не любил лес больше жизни своей. К глухомани своего участка относился с почтеньем, но без трепета. Лес любил, как все живое, за то, что помимо заработка, кормил старика щедро, не скупясь. В его подвале, ровными рядами, не переводясь и не уменьшаясь, росли банки с солеными грибами, малиновым и земляничным вареньем, мешки с орехами. А уж картошкой, морковкой да яблоками до самого верха забитый, трещал погребок. Соленой капустой, помидорами и огурцами радовал старика щедрый участок.

Попробуй закупить все это на зарплату? Голяком бы остался. А тут еще и животина в сарае. Корова, свиньи, куры, да мерин-пятилетка. Все прибыль давали. И хотя ухода требовали, сил, да времени, за все сторицей воздавали хозяину.

Дед Тимофей всюду сам управлялся. Ни у кого помощи не просил, зато и жил забот не зная. В магазине мало что покупал. Чаще продавал в селе излишки лесного меда, который не успевал поедать. Соленые грибы сбывал бабам, девкам и парням — орехи, детворе — варенье.

Все, что привозил на продажу дед Пескарь, расходилось мигом. В минуты. Недорого просил. Греха боялся. На вырученные деньги покупал рубахи, исподнее, или куль муки, да соли. Порох брал. Вот и все его покупки. Много ли надо одному?