Там, незаметно для своих, взяла на память по горсти земли с каждой могилы. И низко поклонившись, попросила прощенья за предстоящее расставанье.

Настя молилась, просила мать не оставить их.

— Пусть душа твоя светлая пребудет с нами. Помоги нам уйти от горя, и в земле чужой обрести кров и покой, — просила девчонка.

Федор, пряча изувеченные дверью пальцы, прощаясь, просил прощенья у жены и сына.

С кладбища вернулись вскоре. И объявили Усолью, что завтра уезжают отсюда навсегда. В Канаду.

— Смотри-ка, паспорт выдали! И свидетельства о рождении! — удивлялись мужики.

А женщины вмиг столы накрывать взялись. Что ни говори — событие! Не просто на волю, а в самую заграницу семья уезжает. В свой дом, к родне. В Усолье о таком даже мечтать робели. И женщины радовались за Федьку, за детей, что хоть они избавятся от ссылки.

Свет селу уже давно давал Оська. И теперь, не глядя, что на дворе день белый стоял, завел движок, осветил Усолье. И придя к столу, сказал краснея:

— Ты, Шибздик, едрена мать, хоть и карманный мужик, до всамделишного у отца твоего сил не хватило тебя доделать, но башка у тебя такая, что никакая Канада не страшна. Всюду проживешь и уживешься. Как гнида. Было б за что зацепиться. Много ты тут стерпел. Может, все плохое здесь и оборвется. Летите, Горбатые! Выпрямляйтесь! И нас не забывайте. Пишите. Хоть изредка. Свои вы нам. Насовсем свои. И хоть не станет вас, уедете, а сердце, мать его в задницу, болеть будет. Сыты ли вы, все ли в порядке, не забидел ли кто ненароком? Ить о чем еще бояться нам за вас? Иного не знаем. Так вы, того, хвост не задирайте. Не забывайте, что не все уезжаете. Кто-то на погосте, при нас остался. Ну да об этом, хрен с ним… В общем — вперед в Канаду! И перо вам в задницу, чтоб без страху! Но а память об Усолье не выкиньте ненароком. Внукам и правнукам о нем расскажете… О нас! Пусть знают. Пусть помнят. Пусть Бога молят, чтоб никогда не притронуться к нему наяву… Ни сердцем, ни памятью…

— О! Боже милостивый! За что?! — влипал отец Харитон в бетонную стену истерзанным, измученным телом в какой уже раз. И взывал к Господу, не ведая, за что его терзают.

— Ишь святоша, раздолбай патлатый! Он не знает за что?! — ухмылялись чекисты, врезаясь в тело священника кто сапогом, кто кулаком.

Их было около десятка. Они содрали его с постели ночью. Больного. И повели к катеру, сказав, что хотят уточнить кое-какие факты из жизни. А привезя, не объяснив ни слова, взяли на кулаки.

Били скопом, свирепо, не щадя, без промаха. И лишь один, самый старший по возрасту, не бил. Отвернувшись к окну, нервно передергивал плечами от звуков ударов. И, наконец, не выдержав, спросил, повернувшись:

— Признаешь себя заокеанским шпионом? Признаешь, что среди ссыльных вел пропаганду против Советов?

У Харитона глаза из синяков появились. Голубые, до удивления прозрачные. Слов не нашлось…

— Признаешь, что читал письмо из Канады от тех, кто уехал из Усолья? Что хвалил и благословлял их, называя спасенными? Что писал им ответ от себя лично, ругая нашу власть последними словами и раскрывал империалистам наши секреты?

И только тут Харитон понял все…

— Да! Читал я ссыльным письмо Горбатых из Канады. Радовались за семью эту все. А разве мало они перенесли? Настю приличный человек замуж берет. Не глянул, что вы — псы поганые ее изнасиловали, будьте прокляты! — сплюнул Харитон кровью.

— Что?! Ты еще хвост поднимаешь, контра недобитая! — рванулись к нему сворой. А через час поволокли по коридору за ноги, оставляя на полу кровавый след.

Отца Харитона оставили в подвале, где когда-то побывали некоторые усольцы. Была и Настя Горбатая.

Отец Харитон лежал на полу измятым, кровоточащим мешком. Его заперли снаружи на три ключа и ушли, понимая, что не скоро придет в себя пожилой ссыльный, а может, и вовсе не отдышится никогда. Ну, да это для священника было бы лишь благом. Ведь выживание не всегда приносит радость.

Харитону снилось, а может он и впрямь бредил. Видел он свое Усолье. Себя, в кругу ссыльных у костра. О чем они говорили? Да, конечно, кем заменить умершего зимой звонаря, давнего сторожа Усолья — Антона. Он преставился в холодную ночь. Один. В бывшем доме Пескарей. Странно умер. Прямо у теплой печки. А душу стужей обдало. На лице — гримаса ужаса застыла. От чего бы так-то? Ведь в ту ночь никто из поселковых не был в Усолье, не навестили и чужие. Чистым, нетронутым снегом были усыпаны пороги дома. Снег, как на погосте, лежал на крыльце, впившись в доски холодом. Ни следа, ни дыхания… Но что испугало человека перед кончиной? Смерть? Нет. Она лишь радовала. Ее ждали, торопили, вымаливали у судьбы. Но что же стало хуже, страшнее ее? Чекистов Антон не боялся, властей — тоже. Даже обзывал, сам задирая их. Сколько ни думали, отгадать не привелось. И замены ему так и не сыскали. Никто из мужиков не пошел в звонари на стариковскую работу. Так и осталось село без догляда… А это всегда плохо.

У костра Харитон и прочел ссыльным письмо Насти из Канады, адресованное ему — отцу Харитону и всем усольцам:

«Милые вы, наши люди, мы далеко от вас, но сердцем и душой всегда с вами вместе, словно никогда и не уезжали. Помним всех, каждого. Низкий поклон от нас.

Теперь у нас все наладилось. Имеем дом. Большой и просторный. На каждого по три комнаты. Две машины у нас. Настоящие. Земли почти двести гектаров. Коров триста. Да телки, бычки. Кур — аж бело от них. Харчей вдоволь… Не стали бояться, как переживем зиму, не помрем ли с голода? Едим не считая всякий кусок, не давимся страхом. Все одеты и обуты. У меня всамделишних шерстяных юбок появилась целая дюжина. И кофт, платьев всяких много. Мальчишки всяк в своих штанах, не дожидаются, пока старшему его портки малы и коротки станут. Меня уже сватают. За соседского сына фермеров. И хотя мы им все обсказали, что случилось со мной, они не побрезговали. Пожалели всех нас за муки в Усолье. И больше любить стали. Сами они тоже из России, но уехали давно. Прижились. И уезжать назад не думают, да еще после наших рассказов. Младшие наши учиться стали. Здесь неграмотному нельзя быть. Фермер должен уметь считать, разбираться во многом. Пока нам родня помогает. Она у нас очень хорошая. Денег дали нам много. Поддержали. И всегда навещают. Не только по праздникам. Отец теперь весь в работе. Нет у него ни минуты времени. Спит мало. Тут не отдохнешь, потому что работаешь только на себя. Правда, не понимают здесь, кто такой кулак, и почему это плохо быть хозяином, ведь тут всякий фермер в сто раз богаче любого русского кулака, но их за это ни в тюрьму, ни в ссылку не сгоняли. У нас фермеров любят. Называют кормильцами. Им, коли год плохой, государство помогает деньгами. И мы даже плакали, когда нам — чужим, приезжим государство дало безвозмездную помощь на устройство. Нам даже тракторы подарили, комбайн. Лишь бы работали с пользой.

А дом наш священник освятил и благословил всех на жизнь. Теперь у нас прошла усольская болезнь постоянного страха за день грядущий. Мы успокоились и выздоровели. А, тем более, что Канада похожа на Россию. А может наоборот. Только если это чужбина, то что можно назвать домом? Здесь мы нашли покой. А прошлое забывается. Говорим о нем уже без слез. Выплакали мы свое горе, и то, что должно быть родиной. Она нам помнится. Во снах. До сих пор в ужасе вскакивали. Средь ночи, в поту. Когда снилось, что мы снова там — в Усолье, а Канада — сказка. Но время и это вылечит. Уже все реже болит сердце по ночам. Бог помогает избавиться от черного. Он спас и наградил нас за все муки. Может настанет время, когда при слове «Родина» перестанет нас трясти ознобно, а пережитое назовем мы испытанием Господа каждому, кто посмел родиться в России.

Вы простите меня и всю семью за такие слова. Ведь не против вас они, вы помогали осилить. Обида на тех, кто выгнал из своего дома. Непонятно за что. Нет у нас прошлой родины. Она нам видится одной большой могилой, утонувшей в снегу, которая убивает всякий смех, всякую жизнь, осмелившуюся народиться на свет.