— Плешивого замокрили! Он на мента с «пером» возник.
Тот опередил. Короля пятеро поймали. Ноги ему пробили. Взяли в браслеты. Шакала овчарки попутали. Три сразу насели. Тут и менты возникли, вырубили кулаками. Налима с Чилимом. Всех в воронок запихали. И повезли. Четверо сюда нарисовались. Давай меня трясти. О тебе, мол, кто она? Ответил, что дочка. Приболела шибко. Показал им ксивы свои, документы на дом. Сказал, не мог прожить на малую пенсию, взял квартирантов. За них я не в ответе. Их не знаю вовсе. Они весь дом поставили на рога. Обыск делали. Глянь, что утворили! — плакал старик.
— Лангуст, кентов замели! А ты о чем, плесень? Совсем тыква сгнила? — силилась подняться Капка, но ноги не слушались.
— Надыбали они спертое из музея! Ох и матерились! Обещали всех в ментовке до суда ожмурить…
— А как же твой участковый? Он обещал! Почему его бортанули свои?
— Он уже возникал здесь. Ботнул, мол, об этой проверке его не предупредили. Теперь и ее с работы выпрут, раз улики нашли. Сказал, что попытается помочь кентам. Если не получится, вернет все бабки, какие получил. Но и предупредил, что его за нас с тобой еще трясти будут в лягашке.
— А как тебя не взяли?
— Под подписку о невыезде оставили канать с тобой. Чуют, что перебор получился. Они ж по кентелю тебе дубинкой шоковой въехали, как мужику. Не ждали ребенка. Я и вякнул, что на суде о том ботну. Расскажу, как детей убивают, кто должен их беречь. Трехнул, что эксперта позову, чтоб документально зафиксировал случившееся. Они поняли, что я не пальцем делан и смылись поскорее отсюда.
Капка закрыла глаза, уговаривая саму себя уснуть.
— Нет, это сон, дурной сон, кенты на воле. Все в ажуре! — твердила она сама себе. А над ухом стенал Лангуст:
— Тоську с хахалем надыбали. Вся крышка люка была в крови. Лягавые и заподозрили. Открыли. А эти еще остыть не успели. Так участковый вякал. Собаки след взяли. И привели к хазе. Долго не искали, — вздохнул Лангуст. И добавил:
— Считай, что это убийство доказано! За него влупят либо на Колыму, либо на Мангышлак.
— Не зуди над ухом! — отвернулась Капка. Ей сразу расхотелось спать. Она лежала на полу в одной рубашке. Ей было холодно и больно.
— Вставай, я помогу тебе лечь в постель, — предложил старик. Задрыга послушно встала. Вошла в комнату. Отказалась лечь в постель. Оделась и, шатаясь, вышла умыться.
Заглянувший в хазу сявка доложил о возвращении Данилки. Тот, узнав обо всем случившемся, онемел. Сел потерянно.
— А как теперь жить? — уставился на Лангуста.
— Ты должен был допереть, что фартовые не только дела проворачивают. А еще и в ходках канают, на дальняках в основном. Не только по шмарам лазят, но и под исключиловку подзалетают. Их век короток.
— Но ты-то дышишь?
— Не всем фартит. Секи, из сотни законников своей смертью откидываются пятеро. Остальных не шмонай по погостам. Одни — в зоне! Откинулись в шизо, на сапогах охраны, овчарки порвали, сорвались на пахоте, либо колотун ожмурил, цинга, сырость схавала. Другие, что чаще всего, до зоны не добираются. Тем более, если ментов мокрили. Лягавые с законниками свои разборки проводят, когда те в мусориловке попухают. Устраивают конвейер…
— А это что? — вылупился Данила.
— Петушат! Всем лягавым хором. А после такого кенту уже не дышать. Сам на себя клешни наложит. В камере с ним никто канать не сфалуется. Он — западло всюду. Бывает, откидываются прямо в дежурке или в камере. А скольких расстреляли после суда, в этапах, при попытке к бегству. А сколько косят пулеметы за бузу в зоне? Тебе о том вякали кенты? Не? Не ботали, скольких проигрывают сами? В очко, в рамса? А разве мало засвечивают фартовых суки в зонах? Не десятки и не сотни, большие тысячи полегли! Я много видел и знаю, наслышался всякого. Ты знал лишь шик и сытость — праздную сторону. Но есть еще изнанка, подноготная. Ее еще зовут расплатой. От нее никто не ушел. И даже выжившие, дожившие до плесени кенты не минули ее! Мне — в старости бьют морду и ломают ребра! У меня нет семьи! В любой момент маэстро может повелеть выкинуть меня отсюда, как бездомную собаку и поселить здесь нового пахана, чтобы тот давал ему долю. А мне куда? Даже в подземку не гожусь. На улицу, в чужой подвал! Если оттуда не вышибет участковый или бухари. Кто меня возьмет? Кому нужен Сивуч? В радость ли нам — наши годы? Да я уж давно прошу себе погибели. Да Бог отвернулся, грехов многовато. А дышать ох как тяжко! Сам был в паханах, теперь мною паханят, как сявкой! Из милости держат, дают дышать! А для чего я жил? Что имею? Да ничерта! Ворочал рыжухой! Имел башли! Где они? Все меж пальцев, все, как в пропасть! И сам — живой жмур! Секи! В другой бы раз не вякнул. Теперь все знай, сынок! Не всякое тепло греет, не каждая сытость — в радость, не любая хаза — кров! И сын! Твой кровный сын, если ты не растил его, не откроет дверь, не пустит на порог. Отречется, прогонит, обругает!
— Зачем ты так? — покраснел Данил до макушки. И, справившись с впечатлением от услышанного, посерьезнел, задумался.
— А почему ты вовремя не слинял в откол? — спросил Лангуста.
— Я слишком поздно понял. Когда уже ничего нельзя было изменить. Там — на сходе у Медведя! Когда от ожмурения выкупил меня Шакал. Он же сунул меня на тот сход! Спросишь, зачем он это сделал? Обязанником меня держит. Иначе, разве спас бы я нынче Задрыгу? — глянул на Капку грустно.
Та лежала, широко открыв глаза, не моргая, смотрела на Лангуста. Такое она слышала от него впервые.
— А как теперь жить собираешься? — выдохнул Данил.
— Вот думаю! Не хотелось бы с тобой разлучаться, Данилушка! Но уж тут, как сам захочешь. Прав у меня никаких. Претензий быть не может. Ты должен ненавидеть меня. Я изувечил всю твою судьбу! А как исправить, ума не приложу! Завязли мы с тобой в болоте. Оба застряли!
— Но вдвоем и легче выбраться! — рассмеялся парень.
— А как? Не опоздали?
— Пока мы живы, значит, есть надежда.
Лангусту вспомнилось свое, давнее, полузабытое, тяжкое… Когда это все было, с чего началось? Ведь и он не родился вором. Ни в роду, ни в семье таких не водилось. Сплошная интеллигенция, культурные, грамотные люди, с какими все искали дружбы. Ничем не запятнали себя. Никто. И только он, как прокаженный.
Он с самого детства отличался от всех. Своенравный характер мальчишки удивлял отца — профессора медицины, мать — известную скрипачку, сестер и даже теток. Он всегда был груб и неприветлив с ними. Никогда не общался и не вникал в их разговоры. Они казались ему скучными. Вот то ли дело мальчишки во дворе соседнего дома! Оба — сыновья сапожника! Они жили интересно. Не по указке родни. Не помогали отцу. А все, что хотели, то имели. Наручные часы меняли каждую неделю. Курили, выпивали, имели девок.
Конечно, Лангусту стоило попросить, тоже купили бы часы. Но обязательно под какое-нибудь условие, какое непременно нужно было выполнить. Так было заведено в семье. Иначе считалось неприличным — бросать на ветер обещания. Но ведь не все хотелось выполнять. Ну, какой мальчишка добровольно станет ежедневно мыть бабкины калоши или чистить угольный самовар до зеркального блеска? Смешно, ведь он тут же, почти сразу коптился. А эти вечные ворчания: не там положил рубашку, не бросай брюки на спинках стульев, заправь свою постель… О! Как это все надоело! Домашний уклад казался сплошным адом, его невозможно стало терпеть! И он сдружился с детьми сапожника.
Поначалу они играли в карты просто так — в подкидного.
Потом — на деньги. Лангуст проигрывал. Но просить у родителей не хотел и вскоре вместе с братьями пошел на первое дело. Все обошлось удачно. Даже лучше, чем предполагали. Мальчишка получил кучу денег. И его сразу просветили, как их надо тратить — притащили ему девку. Она стала первой. Ему в то время едва исполнилось тринадцать лет.
Он выпил для смелости. Обо всем другом уже был наслышан от своих новых друзей. И до самого утра кувыркался с известной всему городу проституткой. Она сделала мальчишку мужчиной и уходя говорила, что теперь он никогда не забудет ее. И запомнил… Хорошо, что только гонореей отделался. Лечили его дома. Отец поседел в те дни. Он и предположить не мог, как проводит время его сын у своих друзей. Он считал для себя позором проверять своего ребенка и всегда доверял ему. Он долго пытался узнать у сына, как, от кого он заразился. Но тот ответил, что скорее руки на себя наложит, чем скажет правду. И отец отстал.
