— Это им менты вякали?

— Кой хрен? Фраера! От городских властей они! Это верняк! Лягавых не было. С ними у пацанов разговор не пошел бы. Глеб меня фаловал с ним возникнуть. Он в столярном цехе на мебельной фабрике устроился. Ему с Тимкой на двоих комнату дали. С ванной, с отоплением, со светом, водой. У них даже гальюн есть.

Лангуст сидел, бледный, как гашеная известь, опустив голову, вздыхал больным, старым мерином.

— А Женька с Андреем — на стройке теперь. Им в этом доме квартиры дадут. Однокомнатные пока. Они уже каменщики! И башляют, — шмыгнул Данилка носом, совсем, как в детстве.

— У Полины рисунки остались. Очень пожалели, что не дожила. Говорили, талантище умерло. И теперь Клима забрали в школу для особых пацанов. Он на скрипке здорово шпарил. Подзавели файно фраера. Не знаю, как в той школе башлять будет. Но, пока — доволен. Одели, как пархатого! Через окно с ним ботал. Его не пустили на улицу. Он мороженого обожрался и горлянку застудил. Теперь лечат его! Аж бабу к нему приставили, чтоб не он, а она за ним ухаживала! — пустил слюни Данилка.

— Чекисты навестили, — тихо заметил Лангуст и продолжил:

— Только они умеют вот так обставить! По их мнению — рассадник преступности убрали! Подрезали ворам корни! Чтоб завтра спокойно самим дышать. Заодно и в городе рабочей силы поприбавилось!

— Иди в задницу! Подрежут они мне корень! Вот им всем! — отмерил по плечо Хайло и зашелся:

— Нам, если понадобятся кенты, не в подземке возьмем! Что понту с сопливых? Я готовых надыбаю! В любом пивбаре, на барахолке, в морпорту, на пятаке, по подвалам и чердакам, от вытрезвителя уволоку. Десятка три за день насшибаю! И плевал я на пацанов!

— Но кто-то хитро нас пасет! Подсекает! Не без кентеля задумано! — согласился Шакал с Лангустом.

— А мелюзга в подземке на меня с камнями налетела! — продолжил Данила.

— За что? — глянула Капка.

— Когда я их фаловал в кенты! Они как озверели. На меня — кодлой! Вломить пришлось, по старой памяти мозги им вправил на место!

— Те фраера о нас подземку кололи? — спросил Шакал.

— Трехали, что ни слова о нас не было! Анька — плешивая, сказала, что спросили их, как еду достают. Ну, мол, мы не пальцем деланы, ответили — на помойках, на базаре выпрашиваем. Побираемся! Их хотели разом в интернат отвезти. Но они не уломались. Пообещали подходящее сыскать. Как для путевых. Индивидуально. Чтоб самостоятельно жить могли! Вчера тоже к ним возникали эти же! Двоих сблатовали. Ефимку и Витьку! Обоих обещали выучить на капитанов. Иногда, так мелюзга вякала, их навещают те, кто ушел наверх. Пожрать приносят. Барахлишко дают старое. Никто, мол, не жалеет, что с подземки смылся.

— А Тоська возникала? — перебила Данилку Задрыга.

— Она уже три раза была. Хавать приносила. О нас не спрашивала. Ничего не говорила. Только жалела всех. Сама теперь в швеях! Работает в бельевом цехе, но хочет выучиться на закройщицу бабьего платья! Тоже в вечерку пойдет. Пока выучится — совсем старухой станет.

— Она одна возникала?

— Да! Так вякали!

— Она про музейку ничего не трехала?

— Ботали, что о том трепу не было. Она ненадолго возникала.

— Чего ж к себе никого не взяла? — съязвила Капка, добавив:

— Жалеть, на словах, все фраера умеют.

— У нее бабка больная. Чахоткой! Потому не берет к себе «зелень». За плесенью уход нужен. Вот и приморилась у Тоськи — приспособилась.

— Ты что? Возникал к ней?! — изумился пахан.

— Всех навестил! Быстро? Да? На одной ходуле крутился.

— У Тоськи зачем засветился? — ахнул Лангуст.

— А что? Сам зырил, как она нынче? Вся в новом барахле. Совсем взрослая. Хоть в шмары клей! Да и то сказать, она немногим старше Задрыги. Уже паспорт — свою ксиву имеет.

— А хахалем не хвалилась?

— Сказала, что встречается с каким-то фраером. Кто он, кем пашет — не бот ала.

— Когда ты у нее был? — удивился Шакал.

— У последней. Она с выставки только вернулась. И я возник! Хвалилась, что на этой выставке полотенца были, какие она вышила на машинке. И наволочки. Ее пригласили туда. Чтоб видела реакцию посетителей на свою работу. Но ее никто не увидел. Потому что глазели на посуду, полотенца и наволочки — забыли. И Тоська плакала. Но директор музея пообещал специальную выставку постельного белья устроить, где все Тоськины тряпки будут висеть. А ей не терпится. Вот и ревела…

— А хахаля не видел?

— Не было его! Он, видно в комнату не приходит. Бабка заразная! Он и ссыт…, — взахлеб рассказывал Данила.

Фартовые переглянулись.

— Надо ее хахаля увидеть! Если тот — за жабры обоих.

— Любой мог музейку высветить, из тех, кого пригрели. Нашмонают теперь, кто ее застучал? — обронил Лангуст.

— Они видели, как мы закапывали, но не знали, что в ящиках? — вмешался Глыба.

— Много ума не надо. Чекистам важно пронюхать, кто занычил? Где? А уж догадаться — запросто можно! — сказал Лангуст тихо.

— И все же не верю, что Костя сам по себе возник! Он не один нарисовался. И не пацан мне врезал. С ним кто-то прихилял! — не согласилась Капка с Данилой.

— Мишка с ним возникал. Он стремачил. Костик вякнул. Сам сдрейфил, что ненароком замокрили. Но не булыжником. Свинчатка на клешне была.

— Какой Мишка?

— Его вся подземка психоватым звала. Он и взаправду бешеный! По себе помню. Всех я колотил за прокунды. И ничего, умнели вскоре. Когда этого гада за лопухи ловил, он аж пеной покрывался весь и кидался на меня с зубами и кулаками. Отмахивался, пока не сеял тыкву. Все портки были мокрыми, а он все равно лез. Чтоб исцарапать. Вот змей вонючий! Даже ночью ко мне прикипался. К сонному. Хотел отомстить за себя — кучка зловонная! Так вот это он за Костика вступился!

— Где он теперь канает!

— Строповщиком — в порту вкалывает. А где прикипелся, не вякнул! — развел руками Данила.

— Тряхнем Тоську! Эта сука вякнет! — вырвалось у Шакала.

— Оставь ее мне! — попросила Задрыга. Пахан ничего не ответил, сделав вид, что не расслышал просьбу.

Вечером, когда Капка уснула, пахан с Глыбой и Плешивым исчезли из хазы, сказав Лангусту, что хиляют устраивать Налима, Чилима, Мельника и Тундру в новой хазе. Данилка хотел пойти с ними, но ему велели остаться.

Король попросил Лангуста заказать разговор с матерью и нетерпеливо ждал звонок. Данилка поскучав возле Лангуста, вскоре ушел к шмарам. Лангуст следил, как сявки убирают в хазе, покрикивал на них. Требовал для усердия.

Задрыга лежала в постели, думая о своем.

— Вот так и прикончат когда-нибудь меня. Свинчаткой или пером. А может из «пушки». Свои или мусора… Ведь было, сам пахан трехал, когда своих мокрили. Да вон — Седой… Иль тот же Лангуст? А сколько раз пахана хотели размазать? Чудом от ожмуренья свалил. Как и Лангуст. Стань я паханкой, с чужими кентами наваром не поделюсь и тоже выкинут из предела любыми судьбами. И тоже к Медведю попаду на сход! Он не глянет ни на что. Две доли всегда жирней одной. Велит расписать, как падлу.

Сам, небось, тоже гастролеров не жаловал, когда паханил? Теперь велит закон держать! Другое невыгодно! С нас — хавает. А за что я ему долю должна отваливать? Он, что, в деле с нами был? Пусть фартует, как все, паскуда! Иначе, за что в законных дышит? Ишь, пристроился, кобель лохматый! Я, когда паханкой стану, не буду для него башлять! — решает Задрыга.

— А он велит ожмурить за жлобство. Иль из паханства вышибет. Ему это, как два пальца отделать! Вон Шакал хоть и зубами скрипит всякий раз, а долю маэстро всегда отваливает! Медведь вступается за пахана, знает, тот его положняк, как другие, не зажимает, — прислушалась Задрыга к телефонному разговору Короля.

Из-за тонкой перегородки было слышно каждое слово:

— Нет детей пока, мамо! И жены нет! Но есть невеста! Да, хорошая! Скоро ли поженимся? Пока не знаю! Молодая! Ей семнадцатый год пошел! Когда приедем? Как получится. Нет, в этом году вряд ли! Как ты живешь? Как дома? — слушала Капка, затаив дыхание, замерев от непонятной радости, что где-то на Украине, далеко-далеко отсюда, станет ждать и ее старая женщина. Чужая. Но ведь она — мать Остапа…