Капка налила от всей души. Петька выпил не закусывая и через пяток минут свалился под стол.
Митька от водки отказался. Она ему не понравилась. Горькая и вонючая. Он пил вино. Потихоньку, не торопясь.
Колька с Шуриком, выпив по глотку водки, поморщились. Но когда на душе потеплело, осмелели. Допили все, что было в бокалах.
Данилка и вовсе отказался от выпивки, сказав, что не хочет перегрузиться, свое, мол, сегодня принял. Лишнего не стоит.
Колька с Шуриком пристали к нему:
— Давай нашу песню споем! Ну, давай, как в штольнях! Каждый день ее пели ночами!
И Задрыга услышала грустную, полную боли, песню о матери. О чьей именно? Никто не знал. Не сами сложили. Подслушали у нищего. Он жил наверху. Но судьба его сложилась, как и у всех в подземке. Может, потому и запомнилась. В этой песне сын просил мать о прощении. Мертвую, у могилы, умолял забрать к себе поскорее. И все забыть. Все обиды и горести. Он обещал никогда не огорчать ее…
Слушая эту песню, Митька о вине забыл. Оставил бокал в сторону. Слезы кулаком размазывает по лицу. Жалеет, наверное, о случившемся. Да не вернуть его.
Колька с Шуриком двумя воробышками прижались друг к другу. Поют сердцем. Дрожат губы мальчуганов. Не их вина, что нет родителей. Оттого на душе — горечь.
Тоська рядом присела. Подтянула слабым, как плач скрипки, голосом.
Целый день у плиты крутилась. А время пришло — могла бы поесть. Да куда там? Кусок поперек горла…
Мать, наверное, набила бы. Не ставила бы в углы на всю ночь. Слабыми коленями на мерзлые поленья…
Но, где она — мать? Наверное и забыла, что когда-то произвела на свет девчонку?
— Уж лучше бы не рожала! Или в приют сдала! — не раз обижалась Тоська, вспоминая, как мачеха кричала на нее каждый день:
— Найденка! Тебя алкашка родила! Путевые своих не подкидывают! И ты в нее! Неблагодарная тварь!
Тоська затыкает уши пальцами, слезы горохом катятся по бледному лицу. Они еще не скоро перестанут обжигать душу. Пока болит память.
Данилка поет спокойно. Ни один нерв не дрогнул. Он успел выскочить из детства и забыть тех, кто, видно, и не подумал найти его, вернуть домой. Коль так, чего по ним плакать, тратить силы, какие так нужны в жизни, чтобы выстоять и выжить.
Мама… Капке сразу видится лицо Шакала. Самое дорогое. Где-то он теперь?..
Сивуч с Лангустом, как трухлявые пеньки-соседи, пригорюнились.
Много можно взять, отнять, вырвать и украсть. Но не мать… Она была у каждого своя. Когда жила — не берегли. Думали, что вечная! Ослепили деньги, удачи, кенты и кабаки! Их было много. Красивых шмар — не счесть! А она была одна. Совсем седая. Будничная! Так непохожая на их жизни. Видно, оттого так рано уходят матери, что холод в сердцах сыновей перестает держать в жизни.
Когда дети спохватываются, оказывается, сами стоят у могил. И ничего уж не вернуть и не исправить…
Капка первая услышала стон, доносившийся из-под стола.
Она заглянула и заорала в ужасе, испугавшись увиденного. Изо рта Петьки лез странный клубок, распадавшийся на полу. Это были глисты.
Мальчишки сразу выскочили из-за стола с визгом. Тоська, дрожа от страха, не могла двинуться с места. И только Лангуст, выдернув Петьку из-под стола, держал его за ноги, головой вниз и вытаскивал изо рта мальчишки удушливое месиво.
Из глаз его катились слезы. Ему нечем было дышать.
Увидев, что Петька умирает от удушья, Капка подскочила, вырвала мальчишку, поставила на ноги, перетянула ему ремнем желудок натуго. Петька сделал глоток воздуха.
— Воды! — потребовала Капка.
Тоська мигом подала кружку с водой. Но Петька замотал головой, отказываясь. Капка влила воду насильно. Мальчишку стало рвать.
— Ну и кент! Как же дышал? — удивлялся Сивуч, когда, сделав короткий вдох, Петька снова сгибался пополам.
— Вот хмырь! В самом весу столько нет, сколько нарыгал! Они ж его живьем хавали бы. Дай ему водяры, чтоб горлянку отпустило и пошли через зад! — догадался Сивуч.
Петька отказывался. Но Задрыга силой влила ему в горло глоток водки. И, чудо! Рвота мигом прекратилась. Мальчишка задышал свободно и спокойно.
А через час выскочил во двор. Вернулся из леса улыбающийся, довольный.
— Все! Отмучился! Теперь и взаправду дышать стану заново! — радовался пацан избавлению от болячки.
Лангуст тем временем разговаривал с Задрыгой.
— Ты девку в шестерки привезла? А зачем? Она — файная кентуха будет. В ней — главное есть — злоба! Битой дышала. Своей болячки не спустит. Пока все зло не выплеснет. Дай ее мне! Такую оторву слеплю ахнешь!
Бери!
— Башлей за нее подкинь! На нее пойдет не меньше, чем на Данилу.
— А ей-то зачем притоны? — изумилась Капка искренне.
— Не в них понт! Ее в малину барахлом приманивать надо. Рыжухой, всякими безделицами. Она на это клюет. Хочешь увидеть? — спросил Капку. И, достав из кармана тонкую золотую цепочку, позвал Тоську. Та подошла:
— Ты трехни мне, что тебе по кайфу? Век у печки крутиться или фартовать, как пацаны? — спросил улыбаясь.
— Не получится из меня ничего! Ноги больные, бегать не смогу. Трусиха я! Потому пацаны с собой не брали.
— Зато смотри, что иметь будешь! — достал цепочку, прикинул Тоське на шею.
— Файно! Настоящая мамзель!
— Я другое, бусы хочу. Большие и красные.
— Приморись малость! — указал на низкую табуретку. Подвинулся ближе и заговорил:
— Такие бусы ты могла носить, когда канала в подземке. Дешевка, а не украшенье! Они не пойдут тебе! Помидоры на шею пусть деревенщина вешает. Другого не дано. За копейки, за гроши — пудовые бусы. В них ни вида, ни блеска, ни тепла. Только цвет! Кстати, яркий цвет — признак плохого тона и малого ума. Это, равно, кирпичи на шею повесить. Красное любят психи и дураки, еще — престарелые шмары, чтоб заметней быть. Другого нет ничего, чем завлечь могут. Неужель и ты той породы?
Девчонка густо покраснела.
— Ты приглядись, кто носит такие бусы? Какие у них рыла? Широченные, красные, круглые, как кочан, и волосы во все стороны. Не бабы, а малахольные телки. На них глянуть тошно! Другое дело, когда фраериха знает толк в этом! Она не напялит на себя дешевку.
— У меня нет денег на золото. А украсть не могу. Не умею! — вздохнула Тоська, искоса глянув на цепочку в руках Лангуста.
— Пока не умеешь! Надо научиться. Захоти! Чтоб и у тебя рыжуха завелась. И не одна, а много. Ты зырь сюда! Лицо у тебя какое? Удлиненное, бледное, глаза большие, шея длинная — белая. Гладкая! Как раз для дорогих украшений. И уши — вон какие прозрачные и маленькие. А ну, если в них сережки с золотыми подвесками? Цимес — мамзель!
— Где я их возьму? — вздохнула Тоська.
— У твоей мачехи были такие? — спросила Капка строго.
— Все было! И золотые часы, и браслеты, и медальоны! Даже золотые монеты! — вспоминала Тоська.
— Разве она лучше тебя? Или сама на них пахала? Сколько ее боров мяса крал? Сколько левых башлей имел?
— Но она не сама воровала! Он ей дарил каждый раз! У нее даже зубы золотые были! — вспомнила девчонка.
— Сколько она трамбовала тебя?
— Ой! — вобрала Тоська голову в плечи.
— Так-то! А почему у нее есть рыжуха, а у тебя нет? — подливал Лангуст масла в огонь.
— Я ж не сумею у нее отнять!
— Зачем тебе? Ты не одна! Твое дело вякнуть, где эта курва приморилась? Адрес ее трехни! — настаивала Капка.
— Я знаю дом, саму квартиру. Смогу показать! И где она золото держит, знаю! — поняла девчонка.
— Уже понт! — обрадовалась Капка. И решила провернуть первое дело.
Лангуст по глазам Задрыги понял все.
Слушавшая этот разговор ребятня, тоже загорелась нетерпением:
— За все колотушки ее оттыздить надо хорошенько! Отплатить за Тоську! — загорелся Данила.
— Тогда и нашего хмыря надо ломануть! У него денег — полно! И всякие магнитофоны, приемники! Всю квартиру оглушил. Блядей подманивает! — подал голос Шурик и покраснел за первый мат, сорвавшийся при взрослом.
