Он подошел к кучке мужиков, куривших отдельно от всех, спросил у них, где бугор; ему указали на жилистого длинного мужика, сидевшего у печки перед стаканом чая. Вокруг него галдели зэки. Он молчал. Думал о своем.
Увидев Федьку, долго не мог врубиться, не понимал, чего тот хочет от него. Потом указал на пустые нары в углу барака, бросив короткое:
— Теперь сгинь с глаз…
«Кто они? Работяги иль фартовые? Почему бугор не спросил, по какой статье осужден? Не поговорил, как полагалось? Цыкнул, как на шпану». Федька пошел к нарам с тяжелым сердцем, оглядываясь, не мелькнет ли знакомое лицо какого-нибудь кента. Но нет, вокруг чужие. Они, взглянув на новичка, тут же отворачивались, не проявляя к нему ни малейшего интереса.
Утром Федьку сорвали на построение двое мужиков. Едва припомнив, где находится, он уже через полчаса шел на работу в сером строю под конвоем.
Зэки прокладывали железную дорогу от Ногликов в Оху. Она должна была связать столицу северного Сахалина со всеми поселками и городами, а дальше соединиться с железнодорожной магистралью юга Сахалина.
Железная дорога должна была пройти через распадки и сопки, через речушки и марь. Десятки тоннелей предстояло пробить в сопках, поставить мосты через бурные горные речушки, которые по весне становились сущим наказанием.
Федьке молча дали в руки лом. Поставили рядом с мужиками, выдиравшими из мари разлапистую корягу. Сколько их предстоит вырвать из оттаивающей земли? Того никто не мог знать. Люди работали молча, сцепив зубы, словно берегли силы.
Федька, оглядевшись, увидел, что от работы здесь никто не отлынивает, не сачкует. Охрана никого не подгоняла, спокойно сидела у костров, изредка оглядываясь на зэков.
Федька сразу стал соображать, как сбежать из зоны…
Он вглядывался в унылую местность, запоминая каждый бугорок, выемку, кочку. Всматривался в зэков. И задавал себе один вопрос: «Пытался ли кто-нибудь сбежать отсюда? И удавалось ли это кому-нибудь?»
Но мужики бригады были неохочи до общения. Они лишь изредка роняли скупые слова. И не интересовались, казалось, никем и ничем.
Федька удивлялся тому, что даже бугор барака вкалывал наравне со всеми и не имел привилегий.
Работали зэки без перекуров и перерывов, без малейшего отдыха, будто к собственному дому дорогу вели. Вначале это удивляло. А к концу дня злить начало.
«С чего бы я на власти горб стал наживать? Мало вытерпел? Попал к каким-то лидерам! У них, видать, мозги поморозило вконец. Что же, мне тоже сдуреть надо? Ну уж хрен! Видал я их всех… Смоюсь, как два пальца обоссать! Зенки мои их бы не видели», — думал Федька, торопясь к распадку и делая вид, что приспичило по нужде.
Едва спустился вниз, услышал:
— Гляди, свежак! Вздумаешь смыться, голову свернем сами, без охраны. Секи про то! Мы из-за тебя не станем платиться! Дешевле будет разнести тебя в куски, чем отпустить в бега! — говорил над распадком бугор барака, глядя на Федьку то ли оскалясь, то ли усмехаясь.
Он хотел послать его подальше. Но, взвесив все, понял — рановато… Да и бугор уходить не спешил. Внимательно следил сверху за каждым шагом и движением до тех пор, пока Федька не вылез из распадка.
Они вернулись в бригаду вместе молча. С неприязнью оглядывая друг друга. До конца работы не обменялись ни словом. А когда начало темнеть, построились привычно и вскоре вернулись в зону.
После ужина к Федьке подошел бледнолицый морщинистый мужик. Указав в глубь барака, предложил:
— Разговор имеется. Давай шустри…
Федька не стал медлить. Когда он подошел к мужикам, сбившимся в кучу, кто-то предложил ему присесть на чурбак.
— Давай, Архипыч, сам все выложи ему, чтоб впредь мозги не заклинивало у новичка, — предложил кто-то.
Мужики мигом утихли. Окружили бугра барака, который, сев поближе к печке, заговорил так, словно и не обращался лично к Федьке, а беседовал сразу со всеми:
— Мы здесь уж сколько зим пережили вместе? Чего только не видывали и не стерпели. Скольких на волю проводили. Еще больше — на тот свет…
У Федьки от этих слов мороз по плечам продрал. У печки замерзать начал.
— Кто виноват, что здесь оказались? И я, и ты, и все? Не будем нынче говорить, что средь нас до хрена невинных парятся. Даже те, кто на воле нужней многих. Теперь мы не о том говорить станем. А про то, как дотянуть до свободы всем, кому ее суждено увидеть, — глянул на мужиков, уставившихся в огонь печки, потом перевел взгляд на Федьку: — Мы все тут слишком много пережили, чтобы дозволить кому-то споганить все мигом. Это ты, свежак, засеки себе на шнобель и не трепыхайся слинять в бега…
Федька открыл было рот, но бугор тут же сказал жестко:
— Захлопнись, покуда я ботаю! Мы в этой зоне неспроста канаем. У всех эта ходка не первая. Ты должен допереть, сюда примаривают тех, кого в любую секунду могут сунуть «под вышку». Такое случалось уже. И народ здесь всякий. Есть смертники, кому «вышку» заменили сроком. И сюда всунули, прямо с Мангышлака. Есть и те, для кого эта зона — последний шанс на жизнь. Доперло иль нет, куда подзалетел? — глянул бугор сурово.
Федька пожал плечами, мол, не совсем дошло.
— Короче, тут канают те, кого фортуна из-под «маслины» выдернула. Едва успев. Ты что-нибудь слыхал о поселке Шевченко на Каспии? Нет? Твоя удача! Уран там добывают. А он — не уголек, не железная дорога. Он людей за полгода сжирает. Любого мужика! Ну, а сюда прибыли те, кого в Шевченко и Мангышлаке амнистии и помилования успели живьем застать. Многие все ж, хватив облученья, немного тут канителили. Другим все же повезло, кто на поверхности был. Эти на волю выходят не в деревянном костюме, на своих ногах. Опять же, если такие, как ты, не мешают…
— А при чем я? — удивился Федька.
— За каждого мудака, линяющего в бега, всех нас лишают ларька и почты, свиданий и выходных, бани и посылок. Теперь же, того хуже, без зачетов оставят всех. Ты шевелишь рогами? Мы вкалываем, чтобы по половинке отсюда слинять на волю, пашем по две нормы, сокращая срок. Иным уже вот-вот пофартит. А ты все перекрыть вздумал? Да мы тебя сами достали бы! Без охраны. И разнесли бы так, что псам сторожевым нюхать было б нечего.
— Грозилок я видал! И не пацан, чтоб перед моим мурлом кулаки сучили. Сам умею разборки чинить. И не стерплю, чтоб со мной, фартовым, трехали, как с сявкой, — рассвирепел Федька.
— Фартовый? И что с того? У меня в бараке трое бывших паханов! Все из Мангышлака! Все через рудники прошли. Там и посеяли спесь фартовую! Нынче дышат, как все. А хвост поднимут, живо обратно вернутся, без шансов на волю. Отсюда только две дороги! Секи про то, законник! Нарушивший режим тут сразу отправляется к смертникам. Без лишнего трепа! И без суда! Сами накрыли шестерых фраеров, какие смыться намылились. Сдали охране, чтоб дальше сама начальству их сдала! Тут не воля! Никто за тебя не захочет поступиться ничем. Даже мелочью. Заруби себе про то. И дыши тихо, как все, до самой воли. И помни, такой порядок не только у нас. А в каждом бараке зоны. Тут нет фартовых и работяг. Все одинаковы. Начнешь возникать, сами с тобой управимся. Коли нормально слышимся, тебе же проще будет. И спокойнее, и больше шансов на волю.
Федьку больше ни о чем не спросил. Не поинтересовался, на сколько лет тот загремел в зону. В бараке мужики не знали и не имели кликух.
— За две зимы эту дорогу провести надо! Начальство обещало: как только закончим железку, ходатайство на лучших послать в область. Глядишь, на химию отправят, досрочно освободят других. А, может, кого-нибудь домой отпустят пораньше, — услышал Федька разговор бугра с зэками.
Понемногу Федька втянулся в жизнь бригады. Хотя привыкал не без труда. Видел, как привозили в зону новых осужденных. С ними обходились, как с ним в самом начале. Трудно верилось, что целая зона зэков обходится без сук и стукачей, что в штрафной изолятор здесь попадают крайне редко. А охрана не мордует никого. И не материт. У нее на это нет ни повода, ни оснований.
