Но… Был удивлен, услышав сказанное Власом:

— Не дергайся, кент! Я — не фраер, чтоб вместо себя приморить тебя «под вышку». Когда-то фортуна припутывает нас хуже мусоров… Теперь она меня накрыла. Ну, что ж, всем приходит время уходить…

Он взял на себя вину за смерть милиционера, сказав следователю, что Федька ничего не знал о его намерении и в случившемся не виноват.

Федор слушал, не веря собственным ушам. Влас добровольно соглашался на расстрел, никого не пожелав подставить вместо себя.

Следователь равнодушно записал показания. Велел охране увести арестованных. Влас, уходя, едва приметно кивнул кенту. И пошел — сутулясь, опустив голову.

Через две недели состоялся суд. Процесс решили сделать показательным, чтобы горожане, услышав приговор, успокоились, чтобы улеглась их злоба и возмущение.

Процесс вела Ольга. Федор бегло оглядел ее. Поседела, состарилась баба, раньше своих лет увяла. В уголках губ морщины. Часто реветь заставляла жизнь. Глаза потускнели, стали водянисто-серыми.

Куда делся прежний яркий румянец на щеках? Его словно и не было. Кожа на лице увядшая, желтая. Губы блеклые — в узкую полоску пролегли. При разговоре болезненно кривятся. Брови выщипаны в ровную тощую линию. Глаза подведены штрихом наспех, по привычке, без тщания. Значит, равнодушна стала к внешности. Муж состарился, любовника не имеет. Времени не хватает. Да и одета серо, бесцветно. Все на ней балахоном мотается.

«На чужом несчастье не построила своего счастья! Не пошло тебе впрок ничего. На моем горе не растолстела. Злобой жила. Вот и высохла в щепку, как катях сушеный стала!» — думал Федька, оглядевший судью, зачитывающую обвиниловку.

Дешевые, копеечные серьги в ушах. Такие же бусы. Их даже последняя проститутка надеть бы постыдилась. Уж лучше ничего, чем такое…

«Что? — Федор глазам не поверил. Узкое золотое кольцо надето у нее на пальце левой руки. — Вдова? Вот те раз! А фортуна тебя трясет файно! Молотит без промаху, не хуже нас! Достала стерву! За самые печенки! Выходит, мусалы биты! Это кайф!» — обрадовался Федька, не вслушиваясь в слова судьи. Он торжествовал…

Влас сидел рядом. Он растерянно оглядывал зал заседаний суда. Впервые здесь не было ни одного кента. Лишь сявки маячили где-то в задних рядах. И ни одного фартового.

«Не прихиляли. Во, паскуды! В последний раз свиделись бы! Так отмазались! Тоже мне — кенты!» — думал Федька.

А Влас, глянув на него, сказал тихо:

— Пахану ботни все. Мол, накрылся Влас! Сам не трепыхайся! Тебя в зону приморят. Чуть шанс — линяй! Мою долю в общаке тебе дарю. Так Казбеку трехни мое слово!

— Обоих размажут! — отмахнулся Федька, не поверив кенту.

— Дыши, кент! И за меня! Когда из ходки на волю выскочишь, спрысни этот день! Ты не посей его из памяти. Он у нас последний… Не свидимся на этом свете. А на том, как Бог даст.

— …К высшей мере наказания! — услышал Федька голос Ольги и похолодел.

— Ну, сука, докапать решила обоих! — сорвалось злое.

— Это обо мне! — успокоил Влас, подморгнув кенту.

— …К десяти годам заключения, с отбытием срока в колонии строгого режима, — не поверилось Федьке в услышанное.

— За пассивное соучастие больше не дают, — торжествовал Влас, словно последнее касалось не Федора, а его лично. — Тебе и так на всю катушку вломили. Не будь процесс показательным, больше пяти лет не дала бы. Если б еще не она, другой судья… Но эта… Своей смертью не откинется, век свободы не видать! Замокрят ее кенты, как курву в параше! И не дернется пропадлина! — скрипнул зубами запоздало Влас. И пошел, подталкиваемый конвоем, к выходу из зала. Следом за ним вели Федьку.

— У, людоеды, бандюги проклятые! — плюнула на рукав Федьке старуха из зала.

— Ты что, яга малахольная! Иль лишние жевалки в пасти завелись? Сейчас я их тебе посчитаю, коль мешать стали! — подскочил к бабке сявка и поставил ей подножку.

— Видать, одной сучки черти? — глянул на него старик и легко откинул шестерку с дороги, добавив злое: — Всех бы вас вот так! Как этих! Чтоб воздух не портили, ублюдки!

— Захлопнись, мразь! — услышал Федька знакомую феню, оглянулся, но говоривший повернулся к нему затылком.

Власа и Федьку вели в наручниках. Их надели сразу, как только судья прочла приговор.

— Ни закурить напоследок, ни попрощаться, ну, задрыги проклятые! — злился Федька, не глядя по сторонам. «Да и что увидишь в этом зале? Перекошенные злобой рыла мнимых праведников, а копни, тряхни любого, из душонки, как из параши, потечет зловоние, хуже, чем у десятка законников взятых вместе», — думал Федька, старательно пробираясь по узкому проходу следом за Власом.

— Дорогу! Дайте дорогу! — убирал с пути зевак суровый конвой.

— Гля! Смертник чешет! Его ночью расстреляют в тюрьме! — послышался визгливый голос бабы.

Федька опешил, увидев, почувствовав торжество, толпы.

— Одной гнидой меньше станет! — бурчал мужик издали, искоса глядя на осужденных.

Федьку и Власа вывели во двор суда. Там их уже ожидал «воронок», который охраняло не менее десятка милиционеров. Едва осужденные влезли в него, милиционеры вскочили на мотоциклы и сопровождали машину до самого тюремного двора.

Федька впервые разозлился, что путь от суда до тюрьмы оказался коротким. А время пролетело одним мгновеньем.

— Ты знаешь, кент, когда кончится твоя ходка, хиляй в откол. Как братану ботаю! Годы подведут. Они свое не сеют. Как со мной. Ходули, падлы, подвели. Накрыли, не пофартило смыться. А ведь хотел немного откинуться на воле. Чтобы крест в изголовье стоял. И никаких оград и решеток вокруг могилы. Чтоб куда ни глянь — воля! И, может, чьи-то руки, сжалившись, положили б мне букет полевых цветов. Пожелали бы доброго — царствия небесного! Не прокляли бы и не плюнули мне вслед. Но вот и с этим не фартит. Хоть ты дыши! — обнял напоследок Влас.

Федька видел в глазок, как через неделю уводили Власа из тюрьмы на расстрел трое охранников. Они уже не кричали, не обзывали законника. Шли рядом молчаливыми серыми тенями.

А он, покрывшись холодным потом, думал, что только чудом не оказался на месте Власа.

Тюремный телефон сообщил Федьке, что фартовые готовили налет на «воронок», но тот поехал другой дорогой и слишком хорошо был обеспечен охраной.

«На воле тебя ждут. В ходку «грев» подбросят. Судью-падлу прикнокают, отплатят суке за обоих. Держись и не ссы! Выпадет лафа — достанем тебя из ходки!» — передала «малина».

Федьку взяли в этап лишь через месяц, не осмелившись оставить его в одной из сибирских зон.

А в закрытом наглухо товарном вагоне его везли несколько дней. Куда? Об этом долго молчала охрана. Но вскоре догадался. Его снова увозили на Сахалин. Но в этот раз не на юг, а на север. Туда, где ураганные ветры не только сшибали с ног человека, но и срывали дома, унося их порою в бушующее штормовое море. Где снег не поддавался лопате, а мороз бывал под пятьдесят. Где летом не было жизни от дождей и комарья. Где сама природа была создана в наказанье человеку.

Федьку везли в зону, из которой на волю выходили лишь трое из десятка.

Не охрана тому виной. Все, кто попадал в Ноглики, знали: обратной дороги отсюда дождется не всякий третий.

Федьку не пугали холода, снег и комары. Не боялся он тайги и зверья. Всякого в жизни навидался и натерпелся. Знал, от зоны добра не ожидай, а и все же в ней лучше, чем в тюрьме.

Федьку привезли в зону поздним вечером. И, не медля ни минуты, отвел его охранник в барак. Предупредил коротко:

— Живи тихо! Хвост не распускай. Тут блатных не празднуют…

В сумрачном длинном бараке копошились мужики. Одни писали письма, сидя за столом, другие, облепив печку, разговаривали о чем-то, кто-то в углу стирал свое барахло, иные курили, сбившись в кучки на шконках, тихо переговаривались. Слышался приглушенный смех играющих в карты. Кто-то, укрывшись одеялом с головой, спал, не обращая внимания на соседей. Никто и не взглянул на Федора, не ответил на приветствие.