Тонька вложила письмо в конверт и утром отправила в далекий Египет.

Через месяц она читала ответ:

«Я часто вижу вас во снах. Это помогает перенести разлуку. Трудно с годами жить бродягой. Как хочется мне бесхитростного общения, тянет к уюту и пониманию. — Баба читала эти строчки и краснела. — Как ваши успехи в школе этикета? Даются ли занятия? Или оставили их? Как ваше здоровье? Успехи в работе? Не нашли ль у себя египетских фараонов? А то, может, пошлют меня изучать и осваивать вашу площадь? Ее возраст, захоронения? Как я понял, возможности охинской свалки — неисчерпаемы. А результаты поражают всякое воображение. Ваш результат изысканий куда выше моего. И, главное, наглядно смешение цивилизаций, эпох, культур! Этими находками гордился бы любой музей. У вас превосходное чутье и тонкий вкус», — зарделась Тонька от похвалы.

В ответ она написала:

«Я, конечно, немогу гордиться своей работой, как вы. Но если ваша с абстрактными результатами рассказывает о прошлом чужих стран, моя дает реальную пользу горожанам. И ее ощущают охинцы в каждом дне. Уже нет той свалки, какая пугала раньше горожан. Есть пункт переработки бытовых отходов. Он занимает площадь в пятнадцать раз меньшую, чем прежде! И мы даже эту сокращаем. Ну, а место работы моей не столь постыдно, как мне казалось раньше. Есть польза. Ощутимая и ежедневная! Людям! И не беда, что не знают они, от кого исходит. Главное, я думаю, чтобы дела и жизнь не были сродни свалке. Ни одна работа не может унизить, если она дает честный заработок и отдачу. Наглядную и нужную. Ну, а что касается нас с Тимофеем — живем и ждем. Вас, наш заморский бродяга! Возвращайтесь домой! Хотя бы на время!»

Тонька ждала ответа долго. Она успела вместе со своими ханыгами завезти дрова и уголь, побелила дом, покрасила окна, двери, пол. Почистила дымоход в печке.

Она подолгу засиживалась у деда, ожидая письма. Но его не было.

Тимофей вначале держался. Молчал. Но, когда прошло полгода, отправил телеграмму сыну в Египет. Оттуда пришел ответ, что указанная экспедиция закончила работы еще два месяца назад и вернулась в свою страну.

Старик удивился. Почему же молчит Мишка? Куда он подевался со своей скукой? Ведь обещал после Египта приехать к нему.

Тимофей ворочался ночью без сна. Не стало покоя. Где искать Мишку? И лишь под Новый год пришла старику пузатая посылка с Украины. В ней письмо от Мишки…

«Я вернулся домой. Помирился с женой. В чем-то она права. Жить в частых разлуках тяжело. Ведь подрастают сыновья. Их должен воспитывать отец. Да и не могу я без них. Решили, что в экспедиции буду брать с собой обоих мальчишек. Уже подросли. Хорошими помощниками в работе станут. А может, тоже будут археологами?»

— Ну и вовсе изгадил род! Был один бродяга. Станет трое, — улыбался дед, довольный Мишкой.

Тонька виду не подала. Она улыбалась, хвалила Михаила, но в душе поселилась боль.

«Вот и письмо писал обоим нам. Просил ждать. А кого? Говорил, скучает, но по ком?» — шла баба домой, едва волоча ноги.

— Добрый день! — Она оглянулась на приветствие.

Ханыга Василий? Да где уж там? Если б не голос и глаза — в жизни не поверила бы… Увидев удивление, Василий улыбнулся.

— А я к тебе иду. Разговор есть, — улыбался музыкант отмытым до блеска лицом. И, галантно изогнув руку в локте, предложил взять его под руку. Тонька вовсе опешила, но насмелилась.

Сняв у порога сверкающие лакированные туфли, Василий поискал глазами тапочки. Надел Тонькины, с бантиками. И, пройдя в комнату, расположился в кресле. Ждал, когда, переодевшись, придет хозяйка.

«Уж не решился ль этот хмырь жениться на мне?» — думала та, смеясь тихо.

— Знаешь, Тоня, я много думал. Ведь всем обязан тебе. И днем сегодняшним, и тем, что не дала скатиться, а значит — выжить и удержаться, — заговорил Василий. Тонька опустила голову, предвкушая признания в любви. — Жаль, что не встретил я тебя на жизненном пути, когда мы оба были молоды. Как много ошибок могли бы избежать! Сколько нервов, сил и жизни сберегли бы себе! Но я не сетую! Хорошо, что встретилась ты мне! — слушала баба, сцепив потеющие ладони.

«Вот сейчас он заговорит о главном», — подумала она.

— Ты помогла мне найти себя, обрести вновь свое лицо, имя, гордость. Спасибо тебе, Тоня. И не серчай на многословие. Не обижайся. Я ухожу из бригады. Меня берут на работу в оркестр Дома культуры. Ведь я — музыкант. Отпусти. Не обижайся. Ты навсегда останешься моим другом. Самым лучшим, самым дорогим! А вместо себя я приведу человека. Тебе не будет с ним так трудно, как с нами. Ребята сами возьмут его в руки. И он справится.

— А где жить думаешь?

— Мне дали комнатку. В общежитии геологов. Обещают, если все получится, через год дать квартиру. Я буду очень стараться. Нельзя сорваться мне. Подниматься трудно. Но надо. Иначе себя перестаешь считать мужчиной…

— Дай Бог тебе удачи! — разжала баба ладони, поняв, что Василий полон надежд на лучшую долю. — Будь счастлив!

— Я, если разрешишь, иногда буду заходить к тебе, по-свойски, как к другу, старой знакомой, по старой памяти. Думаю, не помешаю?

— Когда уволиться хочешь? — спросила Тонька, посерьезнев.

— Завтра заявление принесу тебе.

— Мужики об этом знают?

— Конечно! Даже обмыли по грамульке, напоследок.

— На прощание?

— Э-э, нет! Я не прощаюсь! Я всегда буду с вами! Я напишу о вас песню. Она будет похожа на всех нас…

Тамара долго не могла прийти в себе после случившегося: не понимала, что произошло. Колька понравился ей своею простотой, бесхитростью. Он казался ей надежным, верным парнем, не способным на подлость. Он умел помочь без слов, ободрить. Он был искренним, так казалось Тамаре. Каждый день Колька приносил цветы. И хотя дарил их молча, его глаза говорили больше, чем мог бы он сказать словами.

Тамаре верилось, что она для парня — единственная и самая лучшая. Верила, что любима и нужна ему.

Иначе зачем приходил к ней среди ночи? Просто увидеть, взглянуть на нее. Ни дождь, ни расстояние, ни усталость не останавливали. Он рад был жить в тайге всю свою жизнь, лишь бы не разлучаться с ней. Она это видела.

Он готов был слушать ее часами. Доверчивый, наивный парень. Он казался ей самым лучшим на свете другом, первым в жизни.

Тамарка уже ждала его и научилась издалека слышать Колькины шаги, в густом тумане узнавать его походку.

— Колька, — так он назвался впервые. Она звала его Колей, лишь один раз — Колюшкой…

О, как вспыхнул парень! В глазах огоньками надежда засветилась. Что-то хотел ей сказать. Но не решился, будто кто-то помешал ему.

Колька был понятен ей.

В тот вечер она не обманула и пришла… Конечно, видела, что свет в Колькиной комнате зажегся днем, как только приехал с буровой. Но неловко было Тамаре идти самой к парню средь бела дня. Увидят люди. Что скажут? Хотела дождаться вечера. И пришла… Но сначала заглянула в окно. Через занавески увидела — спит Колька. Одетый — на койке, перед накрытым столом. Жаль стало будить. Хотела подождать, дать отдохнуть. Присела под окном на завалинку. И ждала. Колька спал.

Тамара уже собиралась войти, совсем стемнело на улице. Заглянула в окно, как там парень? Он еще не проснулся. И вдруг услышала за спиной хриплое:

— Чего тут шмонаешь, курва? Засвербело, что ли? А ну, линяй шустрей, покуда катушки из жопы не вырвал!

Оглянулась. За спиной стояла черная лохматая тень. Лица не увидела. Обидно стало. Человек стоял возле двери и собирался войти в барак. Он ждал, когда уйдет она.

Тамаре больно стало. За что так грязно обругал? Почему ее унизили? Ведь Колька сам приглашал, просил прийти. И вдруг — курва!

Девчонка соскочила с завалинки; еле сдерживая рыдания, побежала прочь от барака. Скорее, подальше отсюда. Она не хотела возвращаться в общежитие и чтобы девчонки увидели ее зареванное лицо.

Начнут смеяться. И зачем сама похвалилась им, что появился у нее парень? Что пойдет к нему на свидание и, может, он сегодня насмелится объяснится в любви? Тамара сидела на траве, глотая слезы. Душила в себе обиду: «Ну разве может Колька отвечать за чужого, незнакомого человека? Мало кто ошибется адресом и войдет, не спросясь? Колька, возможно, имени его не знает». — Она решила вернуться к бараку, глянуть, быть может, тот грубиян ушел, прогнал его Колька, выругал.