— Если бы я про то знала, давно б в нем попаслась и слиняла бы на материк со своим дружочком! Уж я бы не проморгала. Да только и сами законники не все знают, где Медведь мошну держит. Только он всегда знает доподлинно, где кубышка! Другие вякнуть о ней боятся. Медведь любопытных не держит в чести.

— Вы ему подружкой были?

— Нет. Я с другим паханом хорохорилась. Он с ходки не вернулся. Загнулся в зоне. Для Медведя старая стала. На что я? Вон какие чувихи нынче подросли на Сезонке! Не очень он их вниманием жалует.

— А где брали деньги на жизнь?

— Когда как. Случалось, фартовые, по старой памяти, чаще по бухой, жалели, чтоб не сдохла. Иногда бутылки сдавала. На это жила. То чувихи кормили остатками. Все равно собакам выкидывать. А потом Алешка на содержание взял.

— А теперь как будете?

— Не знаю. В тюрьме с голоду никто не сдох.

— Как с кентами за дружка рассчитаешься? — улыбнулся Коломиец.

— Это, если до воли дотяну, справлю. Без балды! — пообещала, побледнев, женщина.

— Говорят, силен Медведь не по-человечьи?

— Не знаю. Да только сдается мне, что темнят фартовые, а все от того, что кому охота дышать в клешнях обычного законника? Это ж западло! Вот и лепят ему легенды на сраку. Чтоб хоть чужие уважали, боялись его, заодно — «малину». Такое бывало завсегда. А хватит их пахана заезжий стопорило, по неведенью, от того Медведя, как сдается, одно мокрое место останется.

— Ваш дружок с Медведем был знаком? — глянул в лицо Любки следователь.

— Мой Алешка честным человеком был. Не воровал. И хотя фартовых знал, не кентовался с ними. Своим горбом кормился. И меня содержал.

— Ну, а если бы я вас отпустил, что стали бы делать?

— Фартовых наказала б! За Алешку. Узнала бы, кто убил. И туда же отправила, без жали.

— Каким путем? — изумился следователь.

— Петуха пущу. Когда они бухие будут.

— А сявки? Эти не пьют…

— Стремачей сама упою до визгу. На поминках. Они не откажутся за упокой на холяву ужраться. Ведь дружили с ним.

— Но тот, кто жив останется, и заподозрит, убьют вас!

— Ну и что? Мне уже все равно, — отмахнулась баба, спрятав слезы в платок.

— Не лучше ли будет помочь нам выловить воров? Не только за свое им отплатить, всему городу поможете. Ведь вон сколько горя они приносят людям! Каждый день!

— Не-ет! В суки — не согласна! Я по-своему хочу. Без мусоров разделаться, свою разборку проведу. С каждым, кто моего полюбовника замокрил.

Любка долго еще отвечала на вопросы следователя. Она рассказала все, что знала о каждом фартовом. О тех, кто ближе других к Медведю и кому тот не доверяет. Кто сбежал из ходки и фартует в «малине». Кто должен вернуться из зоны, кому посылают «грев» законники.

Именно от нее узнал Коломиец, что «малина» имеет своих осведомителей и наводчиков. Им она платит, и те всегда говорят, когда и где будут выдавать зарплату, куда привезут деньги.

Следователю стало не по себе, когда услышал, что фартовые пристегнули своих стопорил не только к нему, но и ко многим работникам горотдела. И те, если потребуется, по слову «малины» в любой момент могут убить его не только на улице, но и дома.

До поздней ночи говорил следователь с одноглазой. Беда заставила бабу раскрыться целиком. Коломиец едва успевал записывать сведения.

Дежурный оперативник несколько раз приносил им чай. И баба, не оглядываясь, не боясь, рассказывала о привычках, особых приметах, почерке фартовых, которых знала много лет.

— Вам не надо гоняться за всеми. Сорвите цвет — голову «малины». Без нее остальные враз попухнут.

— А голова — Медведь?

— Его я не знаю. Но никакой пахан без фартовых дышать не сможет. У них есть такие, без кого невпродых. Медвежатник-Филя. Он после Дяди объявился в Охе. Его сфаловали издалека. Привезли. И держат в чести. Он не на все дела ходит. Только туда, где сейф надо открыть. Лучше Фили этого никто не может сделать. По «рыжухе» — свой. Он в ювелирные ходит. Говорят, в темноте на ощупь пробу золота определяет. И камешки. С трещиной. Браковку не берет. Только цимес, люкс. И никогда не ошибся, даже по бухой его проверяли. Без прокола отличил. На таких «малина» держится. Остальные — перхоть, говно, — сморщилась баба.

Она подробнейше рассказала обо всех, кто был сердцем и мозгом «малины».

— Прикипелся к кентам в гастролях ферт один. Старый хрен. На него если глянуть — сущий сушеный катях. У нас в Охе ханыги — краше. Но неспроста его чуть не в кубышке держат фартовые. У этого трясучего мокрожопого хорька в колгане целый сейф всяких знаний. Он с первого взгляда отличает дорогие вещи. Каким цены нет. — Баба проглотила кусок хлеба, запила чаем и продолжала: — Как-то он пришел на барахолку с законниками. И застрял около одной старухи. Вцепился в статуэтку, какую баба сбыть решила, на кусок хлеба получить. У деда аж пальцы свело. Не может статуэтку выпустить. Бабка за нее трояк просила. Взяли. Оказалось, что эта статуэтка из платины. Да еще очень древняя. Какая-то царица заморская. Ее если на знатока иль в музей — мильены загрести можно. То шкатулку из слоновой кости индийских мастеров выудил, то набор из богемского стекла, то редкостную картину присмотрит. А однажды блюдо приволок. У ханыги на бутылку вермута выменял. Отчистил его — глядь! Красота неописуемая! Дворцы, церкви, как живые! Солнцем светятся. Видать, господа с него хавали. Оказалось, это блюдо — старей меня! Ему тыща лет! С чистого золота! Червонного. Если б тот ханыга знал, как он продешевил, задавился б насмерть. Так вот этого деда Медведь всегда при себе держит. Как талисман. На удачу.

Одноглазая рассказала, как засыпает тот старик пахана всякими антикварными вещами.

— Он работает в похоронном бюро. И делает гробы. Но это не для заработка. Ему деньги эти — пыль. По домам шляется. Где жмуры завелись. Мерку снять с покойников. Но главное не это. Смотрит, есть ли в доме ценные вещицы. Коли подметит, шепнет пахану. Тот домушников пошлет. Укажет, что ему надо. Те стараются, из дресен лезут. Проследят, когда в доме никого, и возникают… Обчистят до нитки. А вместо доли фартовому пахану — безделушку. Так и ладят промеж собой.

Коломиец слушал внимательно. А утром выпустил одноглазую под расписку о невыезде, договорился, что та ничего не утворит на Сезонке и раз в неделю будет приходить в горотдел.

Коршун сидел в постели, забинтованный с ног до головы. Весь в швах, гипсе, мазях, будто его только что выдавили из тюбика.

Он был один. Оглядывался по углам и матерился зло:

— Мандавошки вонючие, падлы сракатые, пихают мне хамовку, какую требуха не держит! Заладило блядью — супчик протертый, бульон куриный, котлетка паровая! Это разве жратва? Мне уже две недели срать нечем от нее. На колесах и уколах приморили! Всю жопу, как сито, издырявили. Паскуды облезлые! Чтоб вас до гроба из клизмы кормили! — ругал Коршун всех и вся, кляня себя за то, что угораздило его выжить.

В дверь палаты заглянула медсестра и, увидев Коршуна сидящим на постели, спросила:

— Вам судно?

Фартовый ушам не поверил. И заулыбался, закивал головой, сердце от радости защемило. Он забыл о гипсе и бинтах, выволок ноги из-под одеяла. Но в это время вошла толстая санитарка, держа в руках ночной горшок.

Она ловко обхватила Коршуна за пояс, приподняла. Втолкнула горшок под зад.

— Ты чего, дура? Кто тебя звал, толстожопая кобыла? Зачем мне под жопу кастрюлю сунула?

— Сам дурак! Просил, мне сказали. Я и принесла, чтоб в постель не насрал!

— Я горшок не просил! От вашей хамовки человеку только копыта отбросить. Не то на горшке ноги не удержат. Ваш повар, муди ему вырвать, весь смак из котла сожрет, а мне говно оставляет. От него в кишках ничего не заводится!

— Молчи уж! Тебе ли жаловаться? Судно подай под зад, накорми, и все недоволен!

— Это судно? Дура безмозглая! Гнида лысая! — понял Коршун свою ошибку.