Правда, несколько раз ночевал в Кодыланье. У Верки-поварихи. Одиноко жила баба. Холодно. Ни мужика, ни детей. Может, оттого выпивать стала. Федька, увидев ее пьяной, перестал навещать бабу. Не терпел, когда от них хмельным несло, как от фартовых.

Верка пыталась зазвать лесника в гости. Но тот, сославшись на дела, забыл к ней дорогу.

Были и другие бабы. Одна, Шурка, в зимовье с чемоданом заявилась. Насовсем. Без приглашенья. Сама надумала окрутить мужика. Но не на того нарвалась.

— Хорошая ты баба! С тобой и в сугробе не замерзнешь в лютую пургу! Но я давно уж у печки греюсь. Баба мне редко нужна. А в хозяйстве ты не годишься. Сама про то знаешь. А нет, заверни юбку иль кофту расстегни да глянь, в чем ходишь. Я — мужик и то бы такую грязь не надел на себя. Ты же — баба! Одна канаешь. Но запаршивела, будто на тебе десяток детей держится. Куда ж такую мне? Здесь хозяйство. Работа и заботы! Тебе не справиться, не потянуть. Ищи себе другое. Где полегше и спрос поменьше, — открыл он перед бабой дверь и вывел ее из дома.

Приглядел было Клавдию. Чистую, румяную банщицу. Да опять не повезло. Вертихвосткой оказалась. Каждый день мужиков меняла. Федька как приметил за ней ту слабину, так и вовсе рукой на баб махнул. Потерял в них веру. Понемногу остывать к ним начал. Решил для себя приглядеть бабу в отпуске на материке. Время будет. «За полгода можно найти тихую, спокойную бабенку, каких много по деревням мается», — решил лесник и совсем перестал навещать поселковых баб. Копил деньги на отпуск. Каждую копейку в сберкассу отвозил. Радовался, что вот уже приличная сумма собралась.

«Если не бухать по-дурному, то уж полгода прожить на эти бабки можно. А там продам телку ближе к весне. Кур половину порезать можно и сдать в столовую. За молоко деньги наберутся», — улыбался Федор, радуясь, что не станет на материке искать «малины». Отвык от них совсем. Покой полюбил, тишину, свой порядок всюду.

«Вот только весны дождаться. И все. Отдохну. Дом и хозяйство соседка-лесничиха присмотрит. Обещала полгода в моем доме пожить. И участок приглядит. Деньги им не лишние. Пока я в отпуске, она тут побудет. Опять же мужик ее поможет. Навестит. Сегодня они мне, завтра я им пригожусь, тем более если с женой приеду. Дам им возможность побывать на родине. Сам, так и быть, поеду в свои места. Где родился. Может, там судьбу сыщу», — мечтал лесник, понемногу готовясь в дорогу.

— Бобров! Вы участок соседям показали? Все объяснили? — спросил Василий Иванович, прочитав заявление лесника на отпуск.

— Конечно! Но я не завтра сматываюсь. Целых три недели в запасе имею! В середине мая поеду, как и пришел в тайгу.

— На полгода едешь? Не отвыкнешь от нас? Это ж вечность! Наверное, постараешься остаться на материке? Теперь тебя с руками оторвут в любом лесничестве. Наши сахалинские кадры всюду на вес золота!

— Я на своем участке привык. Прикипел к нему. Вернусь. Это — надега! Век свободы не видать, коль темнуху порю! — одернул сам себя Федька. И добавил: — На материке — отпуск. На участке — жизнь…

Он купил себе в дорогу новых рубашек, костюм и ботинки. Даже куртку на молнии, чтоб смотреться помоложе. Глянув на себя в зеркало, без сожаления расстался с бородой и усами.

Помолодевшего, во всем новом, его с интересом разглядывали засидевшиеся поселковые девахи. Федька даже сам себе понравился в зеркале. Подморгнув, мол, не все потеряно, прошелся гоголем по центральной улице. А когда к телеге подошел, его, пахнущего духами и обновами, своя кобыла не узнала. Отвернулась от безбородого, зафыркала, в сторону шарахнулась, как от чужого. Лягаться вздумала.

Успокоилась, когда знакомый голос услышала, почувствовала крепкую руку хозяина, притихла, когда назвал знакомо:

— Че, как баруха на разборке, вирзохой крутишь? Стой, лярва! Клеопатра, мать твою, вся жопа в говне! Как врежу меж шаров, вмиг очухаешься, шалава лишайная!

Лесник тронул присмиревшую кобылу. Вскоре телега затарахтела по знакомой таежной дороге.

Все следующие дни настроение у лесника было праздничным. Он каждый вечер пересматривал содержимое чемодана, с которым собирался в отпуск. Всякую вещь бережно укладывал на свое место. Он знал, что от этой поездки в его судьбе зависит многое.

«Маманя говорила, что в тех местах все Бобровы — наши родственники. В каждой избе нас уважали. А значит, помнить должны. Можно людей выселить, но память не выкинешь. Она осталась. А значит, и я там чужим не буду. Что ни говори, весь корень оттуда, все смоленские. Мне своей жизни теперь стыдиться нечего», — улыбался лесник каждому углу дома.

Он решил в оставшиеся дни подготовить участок к сдаче временным хозяевам и целыми днями возился с саженцами.

Расчищал буреломы. И решил дня за три до отъезда привести в дом соседку, приучить к ней скотину, собак, все показать, рассказать.

Он ложился спать счастливый и безмятежный. Он радовался жизни, каждому часу, всякому дню… Он ждал от будущего радужных перемен…

В ту ночь он лег спать позже обычного. Завтра утром сюда в дом должна прийти временная хозяйка, а он, Федор, поручив ей свое хозяйство, впервые в жизни поедет в отпуск.

Там, на Смоленщине, весна уже на полном ходу. В деревнях хлеб сеют. С утра до ночи люди в поле. Как оно выглядит, это хлебное поле? Мать так много рассказывала о нем… Под ветром пшеничное поле похоже на золотистое море. Над ним поют жаворонки. А ночами — перепела. Мать говорила об этом со слезами в голосе и тосковала по хлебным полям до последнего дня. Она видела их во сне. И себя, совсем молодой, когда жала серпом пшеницу, а потом возила с отцом зерно на мельницу. Она очень любила запах теплой муки нового урожая. Те годы она считала самыми счастливыми в своей жизни. Федор только закрыл глаза, как провалился в сон. Он увидел мать. Она пришла в зимовье, стала на пороге. Вся в черном. Лицо хмурое, брови сдвинуты. Огляделась по сторонам и сказала, вздохнув: «Беги погибели, Федя! В неосвященном жилье счастья не бывает!» — «Мама!» — потянулся к ней лесник. Но никак не мог вырвать себя из сна.

В следующую секунду услышал грохот. Он оторвал голову от подушки. За окном темно. Воет Эльба, словно по покойнику. Истошно орут во дворе собаки. Он не успел ничего сообразить. Увидел, как опускается над ним потолок, как рушится крыша. Вот осел угол, и в дом хлынул бурный холодный поток воды. Он захлестнул все сразу, сорвал с ног Федора. Тот попытался вырваться из дома, но упала потолочная балка и больно ударила по голове.

В последнюю секунду он услышал пронзительный крик Эльбы. Понял: разлилась Кодыланья. Его о том в свое время предупреждали. Но лесник был беспечен. Все три весны паводок на реке проходил спокойно. Кодыланья подстерегла и наказала Федора.

Его несло течением, крутя как былинку в мутной холодной воде. Рядом, разворачивая и перевертывая в водоворотах, тащила река пни, коряги, деревья. Шум, грохот, шипенье оползающих берегов, кромешная темень, голоса таежных обитателей, застигнутых врасплох внезапным весенним потоком.

— Мама! — орал мужик, придя в себя, суматошно отгребаясь от надвигающегося бревна. Сзади, урча, надвигалась на лесника коряга, грозя смять его, поднять на выдранные корни, как на рога.

Федька истерично погреб в сторону. Коряга нагоняла.

— Мама! — услышал он вой за плечами. Оглянуться не успел. Что-то схватило его за майку, царапнув по спине, и мужик на долю секунды успел уйти от коряги, пронесшейся так близко, что Федор затаил дыхание.

Маленький зайчишка, хакая от страха, едва удерживался на старом пне, вырванном половодьем.

Лесник пытался определить, где берег. Но ничего не мог разглядеть, кроме взбесившейся воды, ревущей на все голоса.

Вот под рукой нащупал что-то щекочущее, мягкое. Это был олененок. Едва Федька понял, как того закрутило в воронке. Олененок вскрикнул и исчез.

Мужик перехватил дыхание, увидев впереди рычащую воронку. Ее не миновать, не вырваться, не уйти. Это — погибельно снова почувствовал рывок за спиной. Кто тащит его? Куда? Оглянуться нет сил. Ужас перед Кодыланьей сковывал сознание. Как нужны теперь силы, но нет, они тают слишком быстро, их не хватит на выживание, их отнимает река. Хотя бы минутную передышку подарила судьба… Но где там? Она коварна, как фортуна.