— Он ушел. Это точно. Мы не успели. Но, может, так оно и лучше? — глянул на лесника в упор.

— Вы убили его? — У Федора вспотели лоб и руки.

— Нет. Не мы… Он был в палатке. Он не ушел. Нам показалось, что он спит. Но он был мертв.

— Как мертв? От чего? Он даже не был болен! Я видел его своими глазами! — не верил лесник.

— Поначалу мы подумали, что вы, вздумав опередить, убили его!

— Нет! Нет! Я никого не убивал!

— Да успокойтесь! Вас никто ни в чем не обвиняет. Его ужалила гадюка, которая прижилась в палатке и устроила в ней свое гнездо. Он лег прямо на змею. Она и ужалила. Он придавил ее…

— Тьфу, козел! Уж лучше б я принял его на ночь! Ну, гад! Ну почему мне так не везет? — вырвалось у лесника невольно.

— А почему он здесь объявился? Чего от вас хотел? Чего просил? — спрашивал капитан. — Этот, как я слышал, просто так нигде не появлялся. Всегда с целью. И чаще всего убивал. Но и на него мститель нашелся, какого он не ожидал. Гад гада угрохал…

— Не надо мертвого вслед базлать. Его уже нет средь нас. И вы ему без понту. Он ушел, как фортуна захотела, — снял лесник шапку и, глядя на небо, перекрестившись, попросил ушедшему прощения от Бога. — Не окажись той гадюки возле человека, взяли б меня, как убийцу? — вырвалось вслух.

— Да это уж само собой! — подтвердил капитан, не колеблясь.

Федька выругался солоно. Принялся разгружать телегу. Солдаты-пограничники взялись помочь. А едва телега опустела, увидел, как несут солдаты с сопки вчерашнего гостя. В телегу его бросили. И, развернув кобылу, поехали на заставу.

Федор, войдя в притихший дом, сел к столу. Руки и ноги, словно чужие, отказывались слушаться, будто горы переворочал. Ничто не радовало. И от недавнего радужного настроения не осталось и следа.

«Господи! За что злая тень за плечами стоит всю жизнь? Неужель никогда не увижу просвета в судьбе своей? Не став убийцей, клеймо ношу. Чем я других грешнее? Пощади, Боже мой!» — дрожали у него руки, понявшего, что могло с ним случиться…

Понемногу неохотно разобрался с покупками. Разложил их на место, сунул под печку квочку с цыплятами. И, растопив печь, сварил пшенную кашу: цыплят кормить, себе поесть.

В тайге теперь ему не стоило пропадать целыми днями. Там каждая козявка и зверушка к зиме готовились. Мешать им не хотелось. А потому решил убрать картошку с огорода, посолить капусту.

Зима в эти места приходит рано. Уже в конце сентября холода по ночам случаются жестокие. Знал о том, когда в зоне срок отбывал. Оттого и торопился. Хотел везде успеть. Потому вставал чуть свет, ложился за полночь. Казалось, со всем управился, но, оглядевшись, вспоминал, что окна надо оклеить, завалинку утеплить, проверить крышу, обить двери на зиму, чтобы холод не пропускали. Обмазал дом снаружи. Дров на случай пурги в коридор занес, подготовил бочку для воды, чтобы не каждый раз рубить в реке прорубь.

Постепенно, понемногу Федор забывал о незваных гостях, побывавших на участке. И молил об одном, чтобы никого не занесло сюда из зоны.

Федор уже знал, что живет он на стыке трех зон. И откуда бы ни убегали зэки, его никто не миновал. Дом лесника был словно приманкой всем. О том сказал капитан пограничников.

— Многих мы здесь ловили. Еще до старика. Этому больше всех тут досталось. Дважды собака его спасла от неминучей смерти. Три раза мы. Устал человек. Надоело. Да и силы были не те. Тут нужен такой, как вы. Чтоб по-свойски, не канителя долго, отвадил бы, отбил охоту к побегам и надежду на пристанище. А молва эта быстро по зонам прокатится. Через год, другой никто не сунется, — говорил капитан.

Федька только тогда понял, почему именно его решили посадить на этом участке. Не зря до сих пор все документы хранились в лесничестве и на руки их не выдавали.

«Знают, гады, без ксив на материк не смотаешься. Погранзона! Конечно, удается иногда, но после такого «малины» не миновать. А кому охота греметь сюда снова под конвоем? Они, козлы, вздумали эдак от фарта меня отлучить. Да я, если б вздумал вернуться к законникам, сразу отмылился бы от участка. Не нанялся пахать здесь до конца жизни! — .шевелился внутри голос протеста. — А зачем сфаловался? Зачем готовишься к зиме, хозяйство заводишь? Для кого стараешься, как не для себя? Тебя ж никто силой не принудил. Сам из дресен лезешь, потому что дышать охота путем, не так, как в зоне! Вон как кайфуешь теперь! Любой пахан от зависти усрался бы! Дом не просто утеплил и обмазал, а и побелил весь. Снаружи и внутри. Вон он какой нынче — гладкий да белый, как шмара в бане. Полы перетянул. Отодрал топором добела каждую доску. Печь наладил, вычистил. Лавки отремонтировал. Кадушек наделал — глаз не отвести. А постель какая! Два новых матраца! Подушки — чистый пух! Одеял гора — одно теплее другого. Даже оленьи шкуры присобачил вместо ковра. И под ноги положил. Чтоб не простыть. Чуни сшил вместо тапок. В них легко и тепло по дому ходить. Полотенец ворох купил. И посуды из Кодыланьи понавез. А зачем, если капать здесь не собираешься? На что клеенка и занавески на окнах? Мог бы обойтись! Зачем веников гора? К чему кладовку и чердак харчами забил? На кой черт тебе телка, если жить не собираешься здесь? Она уж вот-вот отелится! К чему полсотня цыплят? Вон они во дворе копошатся! Белым-бело от них! Сам растил. А значит, не бросишь, не оставишь свой труд, пожалеешь. Потому что для себя старался! И не темни, будто силой здесь держат. Сам приморился. И не дергайся теперь. Завязал с «малиной» — хана фарту! Пора мозги в кентеле надыбать! И дышать…» — говорил в нем другой, уверенный голос.

Лесник еще кряхтел, раздираемый противоречиями. Тишина участка уже сделала свое дело, и Федор сам становился похожим на тайгу. Раздался в плечах, заматерел, отпустил бороду и усы, ходил основательно, говорил уверенно, не срываясь на крик и мат. Все реже вспоминал «феню», разговаривал негромко, но веско. Со словом не спешил, каждое обдумывал, взвешивал. Стал неторопливым, привык к участку, словно к родному, будто родился здесь и не покидал этого места никогда.

Уже через год соорудил баню. Надоело мыться в корыте. Погреб во дворе выкопал. Над ним надстройку, вроде сараюшки. Туда кур поселил. И, приглядевшись к хозяйству соседнего лесника, завел пчел.

Все получалось у лесника, все ладилось. Ни одно дело из рук не выпадало. К счастью, беглые перестали навещать Федьку. Да и то, сказать правду, собака, побывав в овчарне на заставе, троих щенков принесла. Те вскоре с Эльбой дом сторожить начали, скотину стерегли. В смекалке и в уме не уступали матери. А уж в злости, в смелости — и подавно.

Далеко по зонам слух о Федьке прошел, что к нему, откольнику, теперь шнобель не сунешь. Навсегда завязал с фартом бывший законник. Сворой овчарок от прежних кентов отгородился. И никого к себе в хазу не пускает. Даже ночь перекантовать. И только фартовые сомневались:

— Лажа это все! Верняк, свой час стремачит, когда путевая «малина» подколется. Вместе с нею на материк слиняет, гад! А пока не дергается, сил копит. Если б намылился остаться, давно бы в хазу бабу приволок. А он один канает. Неспроста такое. Себе на уме дышит, кент. Такого не приморишь в тайге на зарплату. Он большие навары видел. Те, от каких до смерти не отвыкнет…

Несколько раз пытались беглые навестить Федьку. Тряхнуть на башли, барахло и харчи. Но никому не удавалось подойти к зимовью лесника. Дружной сворой набрасывались на зэков собаки и прогоняли прочь любого, кто осмеливался приблизиться к границам участка.

Дважды на их лай успевали пограничники. Одного зэка загнали в болото. Еще двоих чуть в куски не разнесли за ножи, которые те метали в собак.

Лесник знал, он может спокойно оставлять дом открытым, в него никто не войдет, псы не пустят. И спал спокойно.

Казалось, давно мог бы завести себе жену. Тяжело самому везде управляться. Но чем крепче становился на ноги, тем больше боялся привести в дом бабу.

«Путние — все занятые. Семьи имеют, мужиков, детей. А непутяга, она и мне не нужна. Все, что потом и мозолями нажил, она по ветру пустит. Приобрети потом все заново! Жизни не хватит! Вон Анюта! Одиночка! Только свистни! Хвостом прибежит! А что умеет? Только харю красить? Да тряпки на дню по пять раз менять. Такая в шмары сгодится. В жены — нет! Руки у ней кривые. Чем такую приводить, лучше век одному маяться», — думал лесник и заставлял себя забывать о бабах.