Образы первых князей связаны с мирными профессиями — они занимаются землепашеством, более архаичная легенда о Кие и его братьях называет главного героя охотником. С лесом и охотой, возможно, связана семантика имен первых польских и южнославянских князей. Некоторые первоправители носят тотемные имена птиц (Крок, Крак, Будимир). Первые правители отличаются мудростью, способностью предвидеть будущее, гостеприимством, щедростью.
Все описанные в трех преданиях обряды, связанные с получением власти, характер генезиса власти, атрибуты и функции правителя входят в одну систему представлений, которую можно считать общей, архетипической для славян. Ключевой для всех преданий является пара (муж и жена) правителей, чьи способности и качества гарантируют достаток и благополучие родового коллектива, а важнейшей фигурой — «князь-пахарь».
Основным отличием образа правителя в рассматриваемых легендах от образа князя государственной эпохи является полное отсутствие военных функций и аристократического происхождения[14]. Древние князья не имеют дружин, не участвуют в войнах и военно-торговых походах, не отличаются знатностью (этот концепт в легендах вообще отсутствует). Они занимаются исключительно мирными профессиями, их деяния связаны с культурными (ремесла, знахарство), организаторскими (основание городов, учреждение культов, проведение обрядов) и редистрибутивными задачами (пиры)[15]. Отдельные элементы таких представлений сохраняются и в государственный период. Кроме того, в славянское культуре можно найти и другие параллели этим аспектам образов древних правителей. В «историческое время» наблюдалось разделение функций знаковой фигуры князя и «военного лидера» — воеводы, часто перераставшее в их конфликты[16]. Сам термин «князь» в некоторых славянских языках обозначал священника (ср. польск. ксендз)[17] Отмечу, что в русских былинах князья сами никогда не воюют и не совершают героических поступков, эта функция и сопутствующие ей качества присущи богатырям[18].
В легендах отразились архаичные и идеализированные представления славян о власти, но редкое совпадение всех источников в таких важных вопросах, как военная деятельность предводителя и его знатность, заставляет с осторожностью оценивать попытки завысить уровень развития потестарных структур славянских племен[19]. Усложнение социально-политической организации славян в ходе колонизации Центральной и Восточной Европы было скорее исключением[20], чем правилом и наблюдалось на окраинах, «пограничьях» славянского мира[21] (новгородские словене[22], северяне[23], позже древляне и вятичи, балтийские славяне[24]).
Таким образом, на основе произведенного анализа можно с уверенностью говорить о том, что в славянских преданиях о первых князьях присутствует значительная доля достоверной исторической информации о древнейшем периоде сложения основ культуры, хозяйственного быта и властных институтов славян.
Реконструкция общего архетипического образа правителя в преданиях разных славянских народов и, в не меньшей степени, выявление у них общности принципов организации власти лишний раз подтверждают прозорливую мысль А.А. Шахматова, писавшего: «... значение объединительных, центростремительных движений в жизни русского народа и его языка весьма велико. Историку языка необходимо считаться с ними также, как историку культуры и государства. Было бы сильной ошибкой преувеличивать результаты центробежных движений русских племен, ибо с самых первых моментов исторической жизни русского народа мы видим им противовес в стремлениях объединиться: стремления эти находили себе выражение в создании общего государства, подчинении общим культурным центрам»[25]. Добавлю, что эта тенденция к интеграции во многом определялась памятью об общих культурно-исторических истоках.
Примечания:
1. Бирнбаум, 1987.
2. Топоров, 1997. С. 41-94; Топоров, 1998.
3. Ср.: Иванчик, Кулланда, 1991. С. 192-216.
4. Седов, 1988. С. 169-180; Седов, 1995; Седов, 1999/1; Седов, 1999/2; Тимощук, 1995; Глебов, 1995. С. 3-28.
5. Трубачёв, 1959; Трубачёв, 1988. С. 307-339; Иванов, Топоров, 1978. С. 237-239; Бернштейн, 1984. С. 11-17.
6. Гиндин, 1985. С. 91-98; Иванов СЛ., 1984. С. 14-15; Иванов СЛ., 1985. С. 14-16; Ронин, 1987. С. 83-96.
7. Хабургаев, 1979; Лебедев, 1985. С. 189-198; Буданова, Горский, Ермолова, 1999. С. 160-177; Горский, 2004. С. 20-35. Ср.: Буданова, 2000.
8. Пашуто, 1974. С. 103-112; Милютенко, 1998. С. 38-41.
9. Ловмяньский, 1977. С. 182-193; Ловмяньский, 1972. С. 4-16; Тржештик, 1987. С. 124-133; Жемличка, Марсина, 1991. С. 167-189; Котляр, 1995. С. 33-49; Свердлов, 1997. С. 16-129.
10. О сходстве политической организации и культурных моделей земледельческих социумов см.: Вебер, 2001. С. 95-146; Козинцев, 1980. С. 6-33; Кабо, 1980. С. 59-85.
11. Практически весь этот перечень мифологем и, прежде всего, концептов, связанных с земледельческими культами, характерен для ареала Черняховской археологической культуры и «культур-спутников» (конец II — середина V в.). В её этнический состав входили германские (готские), иранские (сарматские) и праславянские племена (Славяне юго-восточной Европы, 1990. С. 441-453). Эти совпадения, по-видимому, отражают не только типологическое сходство, но и генетическую связь Черняховской культуры и более поздних славянских этносов, по крайней мере, на уровне заимствований элементов обрядов. Аналогичная картина «перетасовывания» общих элементов и вариаций вырисовывается при сравнении модели погребального обряда трупосожжения у ранних славян и предшествующих культур (Зиньковская, 1999). Типологически и генетически близкой была экономическая модель и агрикультура «Черняховской империи» и славянских племен (Никитина, 2006. С. 41-49; Stratum plus, 1999).
12. Именно два предка-эпонима родственных племен радимичей и вятичей, Радим и Вятко, упоминаются в ПВЛ (Повесть временных лет, 1996. С. 10).
13. ПСРЛ. Т. III. С. 164, 471.
14. В качестве знаков власти таких лидеров протославянских социумов могут быть интерпретированы браслеты из цветных металлов с расширяющимися концами, зафиксированные в киевской, пеньковской и колочинской археологических культурах (Обломский, 2002. С. 92-93; Приходнюк, 1998).
15. В этом аспекте славянская власть, описанная в легендах, ближе архаичной, периферийной кельтской модели королевской власти, а не ориентированной на военную экспансию германской (Безрогое, 1992. С. 58-64). Германскую же модель варварского королевства можно условно назвать «военно-юридической» (Корсунский, Понтер, 1984. С. 198-211). Все чаще звучит мнение о преувеличении типологических параллелей между германцами и славянами и о необходимости сопоставления ранних славянских материалов с кельтскими; кроме того, подтверждается гипотеза о широких контактах кельтов с протос-лавянской общностью (Седов, 2002. С. 79-95; Бернштейн, 1961. С. 94). В частности, структуры этнонимии славян и кельтов типологически близки и отличаются от германской модели (Трубачёв, 1974. С. 58). Наблюдаются параллели и генетические связи между кельтской и славянской теонимией (Калыгин, 2006. С. 106-107, 181-182). Согласно Ж. Дюмезилю, индоевропейский и индоиранский «фонды» представлений о власти содержат следующие социальные модели: «военные действия», «сакрально-магические действия», «трудовые действия» (пахота и скотоводство), «договорные ритуалы», «распределение благ», «семейно-брачные обряды» (Дюмезиль, 1986). Изначальная славянская модель может быть описана как «земледелие + семейно-брачные ритуалы + сакрально-магические обряды + распределение благ».
16. Свердлов, 1997. С. 32.
17. Львов, 1975. С. 203-204; Фасмер, 1996. Т. И. С. 266; Словарь русского языка, 1980. С. 207-208; Словарь древнерусского языка, 1991. С. 362-365. Терминами «князь» и «княгиня» обозначали молодоженов в свадебной обрядности (Рабинович, 1978. С. 44).
18. Колесов, 1996. С. 37-60.
19. Третьяков, 1953. С. 360-205; Шинаков, 2002/1. С. 106-142; Шинаков, 2000/2. С. 138-150; Лозный, 1995. С. 105-116; Милое, 2000. С. 97-99.
