Основные принципы исследования морфологии определенного жанра были заложены в «Морфологии сказки» В.Я. Проппа[99]. Частным случаем этого подхода может служить выявление мотивного состава одного или нескольких произведений с целью определения их мотивной конфигурации и обнаружения близких мотивных комбинаций в других литературных и исторических традициях[100].

Отдельным направлением стало выявление исторических обстоятельств генезиса мотива, его мифологической, социальной, ритуальной обусловленности. К этому направлению примыкают работы представителей так называемой «исторической школы», в которых предпринимались попытки реконструировать исторические события на основе фольклорных мотивов[101]. Сами мотивы также изучаются с точки зрения их психологического подтекста, выражения универсальных желаний, фобий, ассоциаций («фрейдистская школа»), древнейших архетипов и установок подсознания («юнгианская школа»)[102].

В фольклористике анализ мотивов становится неотъемлемой частью исследования текста. Наглядным примером тому может служить монография А. В. Гуры о символике животных в русском фольклоре. Предложенная система словаря различных видов животных и их символических функций явно построена по аналогии с мотивными каталогами. Кроме того, в перечне признаков животного (включающем номинации, табуированные имена, эпитеты, ипостаси, социальные статусы, атрибуты, модусы поведения) предусмотрено отдельное рассмотрение типичных мотивов, связанных с тем или иным зверем[103].

Применение мотивного метода для исследования раннеисторических описаний, в частности, ранних летописей и хроник, позволило выявить ряд новых параллелей летописных и хроникальных текстов, расширить круг фольклорных и эпических аналогий известиям о древней истории славян.

Мотивный анализ также использовался для изучения двух ключевых сказаний русских летописей — легенды о Кие и сказания о Рюрике и его братьях[104]. В частности, благодаря этому подходу удалось опровергнуть возобладавшее в историографии мнение А. А. Шахматова, считавшего повествование о призвании варягов книжной контаминацией из нескольких «топонимических преданий», и подтвердить цельность сюжета сказания, на котором основывался летописец.

С помощью мотивного анализа установлена стереотипность «биографий» первых русских князей в ПВЛ, определены семь основных структурных элементов, формирующих описание жизненного пути князя в летописи[105]. Одновременно обозначились «лишние» повествовательные мотивы, коррелирующие с «вставками» в летописный текст, выявленными текстологами («мести» княгини Ольги).

Сочетание устойчивой сюжетообразующей мотивной основы и вариаций в описаниях деяний древних князей дает возможность воссоздать принципы отбора информации летописцами и выявить их идеологические приоритеты (представления о должных, «легитимных» деяниях правителя). Кроме того, проявляется разница источников, откуда летописец черпал информацию о разных князьях (ряд мотивов в описании первых трех князей опущен, отличается от общего ряда и самое реалистическое повествование о Святославе).

В связи с этим можно обратить внимание на до сих пор не отмеченную в историографии закономерность перехода от устной традиции к раннеисторической: отдельные эпические мотивы (принадлежащие разным фольклорным текстам) в первых летописях и хрониках превращаются в литературные лейтмотивы, т.е. в мотивы, повторяющиеся в пределах одного текста. Благодаря такому интертекстуальному повтору они становятся ведущими темами исторической концепции (макросюжета) всего произведения. Поскольку лейтмотивы представляют собой «структурный каркас» текста и «репрезентируют» основную тему произведения[106], превращение мотивов устной традиции в лейтмотивы раннего летописания подтверждает особую роль устных источников в конструировании летописной традиции. Другой пласт лейтмотивов летописного текста составляют сюжеты и идеологические концепты, заимствованные из библейских текстов и христианской литературы[107]. Среди них самым ярким и одним из ключевых в замысле летописца является мотив «братства князей»[108].

Изучение фольклорных истоков западнославянских хроник также базируется на выявлении мотивов и определении их мифических и эпических аналогий. Поскольку лингвистический анализ к латиноязычным хроникам Польши и Чехии практически неприменим (за исключением этимологий имен собственных и топонимов), реконструкция древних преданий, на которые опирались первые историографы, полностью строится на мотивном и сюжетном анализе[109]. Широкий круг мифологических и эпических аналогий известиям хроник о древнейшем периоде истории Польши приведен в монографических исследованиях Я. Банашкевича. Это позволило ему опровергнуть историографический стереотип, заключавшийся в представлениях об исключительно книжном происхождении польских латиноязычных повествовательных источников.

Как видно из приведенных примеров, мотивный подход, сочетающий анализ морфологии текста и выявление исторических характеристик его элементов, расширяет методологический инструментарий исследования раннеисторических описаний. Историографическое рассмотрение работ, посвященных мотиву, демонстрирует, что такой подход разрабатывался именно для осмысления типологически близких случаев перехода от устного (фольклорного) к письменному (раннелитературному) творчеству и был изначально ориентирован на выделение архаичных пластов в более поздних текстах. Возвращение этого подхода в исследовательскую практику изучения раннеисторических описаний раннефеодальных славянских государств позволяет получить качественно новые интерпретации традиционных источников.

Примечания:

1. Лихачёв, 1983. С. 27; Буганов, 1975; Творогов, 1987. С. 337-345; Лурье, 1985. С. 190-205; Клосс, 2003. С. 21-23; Novotný, 1912-1913; Регель, 1890; Labuda, 1971.

2. Ср.: Мелетинский, 2001.

3. Шахматов, 1908/1. С. 4-9.

4. Поппэ, 1974. С. 65-91; Щавелёва, 2004. С. 376.

5. См. разбор и опровержение этого тезиса применительно к польским хроникам: Banaszkiewicz, 1998. S. 8-10. Принципы выявления исторических реалий и устных источников Хроники Козьмы Пражского см.: Nejedlý, 1953. S. 7-9.

6. Алешковский, 1971. С. 12-13, 54-55; Алешковский, 1976. С. 133-162; Робинсон, 1980; Гимон, 2003. С. 51-57.

7. Ерёмин, 1987. С. 51,54-56.

8. Алешковский, 1971. С. 53; Ср.: Цыб, 1995. С. 3-11.

9. Лихачёв, 2001. С. 381-383.

10. Анучин, 1890. С. 81-226; Фроянов, 1993. С. 100-121.

11. Спицын, 1899. С. 79-90; Готье, 1927. С. 204-247.

12. Хабургаев, 1994. С. 115-165; Гиппиус, 2001. Р. 147-181. Ср.: Паршин, 1986. С. 63-82.

13. Ср.: Гимон, 2004. С. 30-34.

14. Об использовании филологических и семиотических методов в истории см.: Успенский, 2002. С. 9-76. Ср.: Бахрушин, 1987. С. 15-35; Лурье, 1997/1. С. 56-99.

15. Леви-Стросс, 1983; Леви-Стросс, 2000. С. 121-152; Бремон, 2000. С. 239-246; Делёз, 1999.

16. Леви-Стросс, 1970. С. 5-24; Серио, 2001. С. 320-329; Автономова, 1977. С. 81-108; Свешникова, 2005; Лич, 1997. С. 591-602.

17. Руднев, 2003. С. 256-258.

18. Силантьев, 2004; Ветловская, 2002. С. 74-124.

19. См.: Grimm, 1822. Уже в 1854 г. Н.Г. Чернышевский писал: «Всякий, кто читал исследования наших молодых ученых о древнейших временах славянской истории, конечно, заметил, что они опираются на исследования Гримма о древненемецком быте...» {Чернышевский, 1854. С. 1-14).

20. Алпатов, 1998; Иванов, 2004. С. 154-160.

21. Grimm, 1854. См. подробнее: Путилов, 1976.

22. Фрэзер, 1983. Фрэзер, 1998.

23. Азбелев, 1966. С. 176-195.

24. См. обобщающую работу: Структура, 2001.

25. Aarne, 1910; Андреев, 1929; Бараг, Березовский, Кабашников, Новиков, 1979.

26. Thompson, 1955-1958.

27. См. практически исчерпывающий обзор и перечень более сотни каталогов и указателей мотивов и сюжетов: Китанина, б.г. Ср.: Тюпа, Ромодановская, 1996. С. 3-15.

28. Thompson, 1955. Р. 3-9; Aarne, Thompson, 1973. Р. 3-10.