176. Ф.И. Буслаев называл такие формы «разрозненными членами эпического предания» и выделял среди них «разговор», «загадку», «клятву», «наговор», «заклятие», «пословицу», «приметы», «сновидения» (Буслаев, 2006. С. 35-44).

177. Пермяков, 1971; Пермяков, 2001. С. 9-68; Рыбникова, 1961. С. 12-22.

178. Повесть временных лет, 1996. С. 27. Подробный комментарий см.: Петрухин, 1995/2. С. 143-153.

179. Повесть временных лет, 1996. С. 39. Объяснение подтекста пословицы см.: Карпов, 11997. С. 133.

180. Повесть временных лет, 1996. С. 39. Подробный комментарий: Карпов, 1997. С. 156-165.

181. Повесть временных лет, 1996. С. 34-35.

182. Там же. С. 39.

183. Фасмер, 1996. Т. III. С. 368. Слово «притъча» изначально означало одновременно «несчастный случай, рассказ об особом случае» и «пословицу».

184. Повесть временных лет, 1996. С. 10.

185. Там же. С. 36.

186. ПСРЛ.Т. XXIII. Стб. 12.

187. «Illud nес ipsa potest recuperare Kazi» (Cosmas. I. 4).

188. Banaszkiewicz, 1998. S. 122.

189. Gall. I. 19.

190. Лихачёв, 1996/1. С. 435-438. Одновременно перед нами мотив состязания в тайном знании, мудрости. См.: Жирмунский, 2004. С. 194; Chadwick, Chadwick, 1932-1940. Vol. I. P. 94, 467; Vol. III. P. 502, 584.

191. Cosmas. I. 5. Ср.: Граус, 1959. С. 138-155.

192. Gall. I. 1.

193. Срезневский, 1903. Стб. 1439 (статья «Цебръ»).

194. Cosmas. I. 9.

195. Cosmas. I. 5, 17.

196. Жирмунский, 2004. С. 118-124.

197. Анучин, 1890.

198. ПСРЛ.Т. I. Стб. 418, 463.

199. Cosmas. I. 7.

200. Gall. I. 7, 23.

201. Ср. исследования отдельных аспектов этой проблематики на неславянских материалах: Ассман, 2004. С. 63-69,181-212; Браун, 2004. С. 11-62. 1 202 ПСРЛ. Т. I. Стб. 23; Т. II. Стб. 17; Т. III. С. 107.

202. ПСРЛ. Т. I. Стб. 23; Т. II. Стб. 17; Т. III. С. 107.

203. ПСРЛ. Т. I. Стб. 39; Т. II. Стб. 29.

204. ПСРЛ. Т. III. С. 109.

205. Повесть временных лет, 1996. С. 425-426.

206. ПСРЛ. Т. I. Стб. 55-57; Т. И. Стб. 43-46.

207. ПСРЛ. Т. I. Стб. 75; Т. II. Стб. 63.

208. Могилы первых христианских владык Руси, естественно, не вошли в этот пласт сакрально-легендарной топографии. Княгиня Ольга завещала похоронить себя по обряду новой религии, а со времен Владимира Святого Рюриковичей стали погребать в церквах, в каменных саркофагах. Исключение составляет описание могилы Святополка Окаянного, но это, скорее всего, библейско-литературный штамп «смрадной могилы в пустынных землях», которой достоин подобный нечестивец. Такая могила приравнивала проклятого князя к язычникам. См.: ПСРЛ. Т. I. Стб. 145; Т. II. Стб. 132.

209. Мельникова, 2002/2. С. 143-151.

210. ПСРЛ. Т. I. Стб. 313; Т. II. Стб. 325, 402, 427.

211. ПСРЛ. Т. II. Стб. 357.

212. Щавелёв, 2000/2. С. 106-110.

213. «Агонистический», состязательный, моделирующий войну диалог — непременная черта архаичного фольклора. Хрестоматийными примерами могут служить финская руна (О состязании в песнях Вяйнямейнена и Ёукахайнена, перебранка Локи и других асов, другие песни Эдды, построенные по вопросо-ответному принципу {Мелетинский, 2004. С. 95-155; de Vries, 1933).

214. Лихачёв, 1947. С. 114-144.

215. Мельникова, 2003/1. С. 6.

216. Лорд, 1994.

217. Творогов, 1964. С. 33-37; Творогов, 1962. С. 277-284.

218. Коструб, 1928. С. 194-196; Троицкий, 1936. С. 17-45; Трубецкой, 1995. С. 560-563.

219. Гришина, Махов, 1987. С. 209-221.

Летописный рассказ о Кие неоднократно рассматривался при изучении ранних этапов формирования древнерусского государства, поскольку это первое (и, вероятно, древнейшее) развернутое повествование об истории славянского племени и одновременно предание об основании столицы Древней Руси — Киева. Как уже указывалось в Главе I, ведущим направлением исследований этой легенды стала дискуссия об историчности образа Кия и достоверности информации, которую содержит летописный текст. В советской историографии доминировало убеждение в историчности фигуры князя Кия, делались попытки определить время его правления и даже охарактеризовать «внешнеполитические акции»[1].

Некоторые современные исследователи, наоборот, трактуют легенду о Кие в качестве «примитивного автохтонисткого мифа.., использованного, точнее, сконструированного летописцем»[2]. В рамках такого подхода прозвучала критика концепции историчности фигуры Кия, преобладавшей в советской историографии. Но одновременно было поставлено под вопрос фольклорное происхождение (изначальная принадлежность к устной славянской традиции) этого предания. Так, в работах В.Я. Петрухина один его вариант признается «исторически достоверным» (это сказание о Кие-перевозчике), а другому варианту (о Кие-князе и основателе города) отказывается в принадлежности к долетописной устной традиции[3].

В последнее время вопрос об историчности Кия и его деяний начал отходить на второй план: всё больше внимания уделяется анализу самого летописного текста, его составу, возможным источникам, сюжету и мотивам отраженных в нем сказаний. Невозможность аргументированного спора по поводу историчности Кия была отмечена еще в работе В.К. Соколовой[4]. Она провела широкое сопоставление мотивов древнерусских исторических преданий, привлекая западнославянские материалы и поздний фольклор. Благодаря сравнительно-литературному исследованию Соколовой легенду о Кие можно с уверенностью отнести к жанру исторических преданий. В монографии Н.Ф. Котляра показана сложность происхождения летописных известий о Кие и полянах, «многослойность» самого предания, прослежена эволюция легенд о Кие уже в рамках летописной традиции[5]. В летописных версиях предания исследователь закономерно видит отражение развития легенды — от образа Кия как мифологизированного родоплеменного предка полян к образу князя[6]. В этом же ключе предание о Кие рассмотрено В.К. Былининым, который, впрочем, считает это повествование результатом синтеза нескольких разноэтничных традиций[7]. Была сделана попытка интерпретировать летописные известия о Кие в качестве легендарного отражения процессов политогенеза и эволюции Полянского социума[8].

Специальное исследование структуры легенды о Кие, позволившее определить ее ключевые мотивы, проведено Е.А. Мельниковой[9]. В результате текстологического и мотивного анализа сказания определены две части летописного текста, повествующие о Кие, обозначены и рассмотрены мотивы каждого варианта, их композиция, их сходства и различия. Однако в исследовании Е.А. Мельниковой, на мой взгляд, недооценены небольшие различия версий легенды в списках ПВЛ и Новгородской первой летописи младшего извода, а также обособленные от основных сказаний упоминания Кия. Это позволяет вернуться к рассмотрению легенды, используя основные выводы о мотивном составе, сюжетах и композиции предания, отразившегося в летописи.

Прежде всего отметим текстовые признаки, которые могут служить указанием на устное происхождение летописных известий о Кие. В первую очередь, это редкая вариативность легенды. Можно выделить три образа Кия — охотник, перевозчик, князь. В летописи отразились как минимум два предания — об основании города Киева и о походе Кия на Дунай. Вторым подтверждением древности предания и его аутентичности является наличие «генетического двойника»[10]. Архаичная параллель сказанию о Кие — легенда об основании города Куара тремя братьями Куаром, Мелтеем и Хореаном, сохранившаяся в армянском сочинении «История Тарона», составленном, по разным оценкам, в VII-X вв. Вероятно, армянский и славянский варианты восходят к общему праисточнику, который можно отнести к скифской мифопоэтической традиции[11].