И вдруг все посольское благоразумие, все хладнокровие и рассудительность куда-то пропали. Алексей Прохорович из себя не вышел, ругаться не стал, но, мрачно и решительно обращаясь к Ртищеву, сказал:

— Нет, я с ним не токмо в Венецию не поеду, но и в одном покое ни минуты оставаться не желаю.

— Что так? — с хорошо сыгранным изумлением воскликнул Ртищев. — Мне невдомек, Алексей Прохорыч, что это ты такое говоришь… как так не поедешь? По какой причине?

— А так вот, не поеду, да и все тут. И коли его царское величество мне другого переводчика не назначит, то я и совсем от посольского дела отказываюсь.

Александр стоял молча, в почтительной позе и продолжал спокойно глядеть прямо в глаза Чемоданову. Ртищев покачал головою.

— Диво! — сказал он. — И хорошо, что это ты у меня говоришь и никто твоих речей, кроме меня, не слышит, а не то тебе худо было бы… Это ты оставь… что сделано, того не переделаешь и против государевой воли не пойдешь. Назначено тебе быть послом — и будешь. Назначено Александру Залесскому с тобою ехать — и поедет. А ты лучше припомни, что государь тебе говорил, и припомни также то, что ты обещал ему. Твои ведь это слова: любить, мол, буду, как сына. Так что же это ты… царя обмануть хочешь?

Алексей Прохорович начинал мало-помалу соображать и с каждым мгновением все яснее и яснее видел, что попал в положение безвыходное. Оно, конечно, силком в Венецию не поволокут. Оно, конечно, можно отговориться болезнью, каким ни на есть неизлечимым недугом и уехать навсегда из Москвы в дальнюю вотчину. В первую минуту, когда сердце уж больно кипит, такая мысль и может прийти в голову, но через минуту она уходит, а через две — от нее и ничего не остается.

«Итак, этот лиходей, этот Алексашка, пристал теперь на долгое время, что банный лист! Ну, уж и постой же ты, вражье отродье, дай только сроку, я же тебя проучу, жизни не рад будешь», — подумал Чемоданов, метнув злобный взгляд на Александра.

Но Ртищев будто прочел мысль его.

— Вражда — дело плохое, — сказал он, — и государь наш, сам ты про то ведать должен, вражды не любит и потакать ей не станет. Так ты, Алексей Прохорыч, послушай моего доброго совета: откинь свою вражду. Ну, повздорили вы Бог весть сколько времени тому с Никитой Матвеичем, а вот через сынка и помиритесь. Слов твоих опрометчивых ни я, ни Александр никому не передадим, так ты уж сердце свое уйми. А главное — помни: государь Александра тебе поручил. Что он тебе сказал: «Я тебе твою дочь сохраню, а ты мне переводчика… Я тебе за нее отвечу, а ты мне за него». Так ты это первым делом помни.

Чемоданов в ответ только крякнул и замолк. Совсем он себя чувствовал побитым.

Между тем Александр снова поклонился и подошел к нему.

— Не сердитуй, Алексей Прохорыч, — сказал он почтительно, но, по-видимому, без всякого страха. — Я тебе всякое почтение оказывать буду и уповаю, что и по Христовой заповеди, и по наказу царскому ты меня обижать не станешь. Ни ты меня не звал, ни я к тебе в переводчики не напрашивался — государю так было угодно. И оба мы, каждый в своем деле, исполним его волю.

Чемоданов хотел сказать что-то, да так ничего и не сказал, только отвернулся от Александра.

— Ничего, ты не приходи в смущение, — обратился к молодому человеку Ртищев, — ступай себе, а мы еще потолкуем. В следующий раз авось Алексей Прохорыч будет к тебе ласковее.

Александр поклонился и вышел.

Ртищев усадил Чемоданова и весьма серьезно потолковал с ним. Следствием этой беседы было то, что посол волей-неволей примирился с обстоятельствами. Он уж на этот раз сознательно дал Ртищеву обещание не чинить никакого зла молодому переводчику, так как очень хорошо понял, что всякое зло, учиненное им Александру, вернется обратно и навсегда испортит его дела, навсегда лишит его царских милостей.

Когда он ушел от Ртищева, Федор Михайлович, оставшись один, подумал:

«Ну, слава Богу, кажись, дело на лад пошло. А вдруг он, Чемоданов-то, там, за морями, моего парнишку как ни на есть погубит… будто ненароком, так, чтобы не быть в ответе? Нет, к чему такое думать!.. Чемоданов не злодей, не безбожник. Это так, сразу только, кипит в нем… обойдется… Да и Александр не таковский, сумеет сего лютого медведя ручным сделать… А теперь надо к другому медведю, к старому Никите… тот уж не на Александра, а на меня с кулаками полезет… Потеха!..»

Никита Матвеевич Залесский был немало удивлен, когда в субботу после всенощной, во время позднее и необычное для церемонных посещений, к нему приехал Ртищев. Еще недавно, несмотря на все свое недовольство царским постельничим и всю свою к нему злобу, постоянно разжигаемую попом Саввою, Никита Михайлович все же принял бы его с великим почетом и нижайшими поклонами как весьма сильного при дворе человека.

Но теперь, когда он шел встречать Ртищева, во всех его движениях сказывалось достоинство, а спина как бы даже совсем потеряла способность гнуться. И чего ему, в самом деле, унижаться перед этим человеком, который обманул его и только чуть было вконец не испортил ему сынишку? Добра от этого «ангела антихристова» ждать уже нечего, а зла никакого теперь он не сделает, Матюшкина не перетянет. Матюшкин крепок… и завтра сговор! Значит, можно голову держать повыше и важность свою в карман не прятать.

— Добро пожаловать, гость редкий! — не без некоторой, хоть и весьма тонкой, усмешки приветствовал Никита Матвеевич Ртищева. — Давненько в мою избу не заглядывал, да вот и заглянул-то на ночь глядючи!

— Уж не взыщи, Никита Матвеевич, — ответил Ртищев, — за службой царскою и всякими работами времени у меня мало, сам знаю, что час поздний, только я тебя не стану долго задерживать… о сыне твоем перетолковать нам надо.

При этих словах Залесский не воздержался от явной уже усмешки.

— О сыне?! — сказал он. — Что уж нам с тобою толковать о нем, батюшка Федор Михайлыч, кажись, давненько о нем промеж нас все было сказано… вот я и ждал, долго ждал, когда это ты вспомнишь, что обещал мне, уговаривая отдать его в науку к монахам-то… Ждал я, да так и не дождался, а посему, видя, что тебе за великими твоими занятиями недосуг его пристроить да в люди вывести, я сам о том позаботился.

Ртищев едва заметно улыбнулся.

— Я на твои попреки обижаться не стану, Никита Матвеич, — перебил он его, — может, я их и заслуживаю… только, видишь ли, я не забывал об Александре, а все ждал случая, чтобы подошло дело настоящее, хотел так его пристроить, чтобы потом ни он сам, ни ты на меня не пеняли бы. Теперь вот дело и подошло.

Но Залесский не дал ему договорить.

— Премного благодарствую! — воскликнул он. — Да знаешь, чай, батюшка Федор Михайлыч, пословицу: дорого яичко к Христову дню!.. Теперь ты не утруждай себя… за моего сынишку есть кому слово замолвить… и первым делом, да будет тебе ведомо, женю я его, малый уж на возрасте, не все же с монахами за указкой сидеть… женю я его на дочке Ивана Михайлыча Матюшкина, и завтра сговор…

— Вот как! — сказал Ртищев. — Что ж, это дело доброе… только повременить тебе и со свадьбою, и со сговором годик придется…

Никита Матвеевич вспыхнул.

— А кто же может мне в таком деле воспрепятствовать? — едва сдерживая подступившую к сердцу злобу, прохрипел он.

— Кто?.. Да царь, — спокойно ответил Ртищев.

— Ца-арь! — протянул Никита Матвеевич. — Ну, этим ты меня, милостивец, не испугаешь. Царь в такое дело вступаться не станет…

— Да ты не торопись, — остановил его Ртищев, — разве я пугать тебя хочу… да что я — ворог твой, что ли?.. Дай досказать… Приехал я к тебе, как ты говоришь вот, «на ночь глядючи», не сам собою, а по приказу государеву. Вишь ты, дело-то какое: к дуку венецейскому, в страну италианскую, собирается наше посольство, и отправится то посольство в самом скором времени…

— Да мне-то, батюшка, что до того? Никаких тальянских стран я не знаю, что за птица такая — дук — не ведаю.

— Ты не ведаешь, так Александр зато ведает, недаром у монахов учился; и назначил государь Александру с тем посольством в должности по письменной и разговорной части ехать, а мне приказать изволил немедля известить тебя о такой его царской к твоему сыну милости.