Тишина в саду стояла невозмутимая.

Александр направился по узкой дорожке меж густо разросшейся зелени и душистых веток. Он обошел весь сад, пробрался в самую глубину его. Здесь уже не было дорожек, здесь кусты образовывали почти непроницаемую чашу. Но у Александра была знакомая лазейка между этими кустами. Согнувшись, он проник в эту лазейку и, осторожно отстраняя ветки, пробирался все дальше и дальше. Вот и забор, дощатый высокий забор, местами уже сильно покосившийся.

Подгнивший забор этот отделяет сад Залесских от другого такого же, соседского сада. Крапива разрослась у забора, сухие прошлогодние листья лежат в кучах. И каждая такая куча сухих листьев, каждый лист лопуха — все здесь знакомо Александру. Не в первый раз уже забирается он сюда, к этому забору. Вот и местечко примятое, насиженное, среди лопухов и крапивы.

Александр прилег на траву, у самого забора, осторожно вынул из него небольшой кусок доски, заглянул в соседский сад. Ему видны такие же кусты, такие же лопухи и крапива. Отверстие настолько велико, чтобы видеть все это, даже руку можно просунуть, но не больше. А забор высокий, сажени в полторы вышиною, если не больше, и он весь утыкан частыми гвоздями.

Прислушался Александр — тихо в соседском саду, ни единая ветка не шелохнется. Он прислонился головой к забору и ждал. Сколько прошло времени — он не знал того. Может, всего минут пять, десять, только эти минуты показались ему часом, двумя часами. Он тихонько свистнул, опять прислушался — тихо по-прежнему.

Наконец чуткое ухо его расслышало где-то неподалеку неясный шорох. Горячая краска мгновенно залила щеки Александра. Глаза его загорелись. Он слушал всем существом своим. Шорох ближе, явственнее. Он глядит не мигая в щель забора и вот видит — раздвигаются ветки. Еще миг — и отделенная от него высокой деревянной преградой, утыканной гвоздями, но близкая, всего на шаг, в сумерках обрисовывается женская фигура.

Он снова свистнул. И в ответ на этот свист раздалось легкое покашливание.

— Настя! — прошептал он.

И до его слуха донесся замирающий сладкий шепот:

— Алексаша!

Она наклонилась и прильнула к забору.

— Ах, как я долго ждал тебя, — проговорил Александр. — Все сердце изныло… думал уж: обманешь, не придешь, как третьего дня обещала.

— Да и я тоже думала — не приду: у матушки весь день нынче гости, да и у меня подруги… оторваться никак нельзя было. И теперь вот убежала на самую малую минутку, только чтобы не обмануть тебя, только чтобы сказать тебе, мой ненаглядный, здравствуй и прощай, покойной ночи, доброго сна, обо мне думай… во сне меня увидишь. А я тебя вот уже вторую неделю с чего-то каждую ночь, как есть каждую ночь вижу…

Александр просунул руку. Теперь уж он не мог видеть Настю, но рука его встретилась с ее рукою — и огонь пробежал по его жилам от этого милого прикосновения. Он крепко захватил маленькую горячую ручку.

— Ой, что-то ты, Алексаша, как стиснул пальцы — больно мне, пусти… грешим мы с тобою, право, и каждый-то раз я дрожью дрожу, долго ли до греха, застанут нас, увидят, что тогда будет?

— А ты не бойся, не дрожи, не думай о разных страхах… Любишь ты меня, Настя?

— Сам знаешь, — ответил тихий голос.

Он Бог знает что дал бы, чтобы взглянуть на нее. Но здесь, среди этих кустов, совсем почти темно, да и потом, чтобы взглянуть, ведь надо выпустить ее руку. Но он предпочел не расставаться со своей добычей. И скоро, сам не замечая того, забыл даже, что между ними непроницаемый забор; ему казалось уж, что он ее видит, милую, дорогую, желанную… а ее прикосновение наполняло его блаженством.

— Ну, пусти же, пусти, ведь говорю: прибежала на малую минутку… Может, там меня уже и хватились… Беда будет! Себе не верю — откуда взялась такая смелость!.. Ах, уж и погибель ты моя, Алексаша!..

— Как погибель? Отчего погибель? — шептал он. — Сама не знаешь, что говоришь. Настя, голубка, послушай, ну чего ты вырываешься, мне надо поговорить с тобою.

Он все крепче сжимал ее руку, не выпуская ее. Она вырывалась.

— Да что же это ты в самом деле словно в железных тисках держишь, — взволнованно произнесла она. — Говорю, пусти. Дай Бог только вернуться, чтобы не заметили. Не время теперь говорить… в другой раз…

— Когда в другой раз — завтра?

— Ну, хоть завтра…

— В это же время?

— Ну, да, да, только пусти, Христа ради. Ах, беда мне!..

— Обещаешь наверно, не обманешь?!

— Да когда же я тебя обманывала? Что хочешь ты, то со мною и делаешь… Я всякий стыд девичий позабыла… Ведь если бы матушка узнала, что я к забору бегаю, да с тобою такие речи веду, да что ты меня за руку держишь, — что бы это такое было? А батюшка! Да он убьет меня!.. Пусти!.. Пусти!..

Она хотела выдернуть руку, но уже было поздно. Порывистым движением он потянул ее к себе, и вот эта нежная, полная, белая девичья рука по самый локоть по сю сторону забора, в его распоряжении, — и он покрывает ее жаркими поцелуями.

Настя испугалась не на шутку. Ведь если кто-нибудь теперь войдет сюда — она пропала, совсем пропала!

— Что же ты, погибели моей хочешь? — расслышал Александр ее взволнованный голос, в котором звучали уже слезы.

Он отпустил руку.

— Так завтра, завтра? — шептал он.

— Никогда! Прощай!

Кусты зашуршали, и она скрылась.

А он долго еще оставался неподвижный, будто прикованный к месту, весь полный еще ее присутствием, ее прикосновением.

Наконец он поднялся, выбрался из кустов, вздохнул полной грудью и тряхнул головою.

Ничего он теперь не боялся, ничто его не смущало, и перед ним звучал милый голос:

«Завтра!.. Никогда!»

Никогда — значит, завтра!..

Соседний с Залесским «двор» принадлежал Алексею Прохоровичу Чемоданову. Сначала Никита Матвеевич ничего не имел против этого соседства, напротив того — даже был рад ему. Соседи полюбовно размежевались без малейших препирательств и затем стали оказывать друг другу всякое почтение. Оба они были почти одних лет и занимали почти одинаковое служебное положение, только Чемоданов в служебном деле уже не был новичком и не спал в приказе. Его считали человеком с головою и не без хитрости. У него не было сильной руки при дворе, не было могущественных родственников. Но он сам сумел мало-помалу найти и укрепить полезные связи и теперь мечтал о воеводстве. Никому он не поверял своих мечтаний, ни с кем не советовался, но, зная все ходы и выходы, мало-помалу приближался к достижению своей заветной цели. Назначение его на воеводство, хотя бы и на самое видное, никого бы уже не удивило. Но между кандидатами находились два-три человека поважнее его именем, родством и связями.

Он знал, что борьба с этими людьми напрасна, а потому молчаливо уступал им дорогу, желая только одного, чтобы они прошли скорее и очистили ему место.

Чемоданов был лично известен царю, был вхож к Морозову и даже к Ртищеву. Человек иной, ведь раз на язык не воздержан — и пересмешники о нем отзывались так:

«Чемоданов хотя звезд с неба и не хватает, но говорит красно и с чувством, и вид у него важный, как есть воеводский. Что же, вид — великое дело; бывает так, человек и умен, и ловок, и хитер, да вида у него никакого нет, ну и не пригоден к иному делу».

И точно, у Алексея Прохоровича вид был до такой степени важный, что вся напускная важность Залесского при нем совсем пропадала. Да и важности-то своей Никита Матвеевич научился от соседа…

Не только соседи дружили, но по примеру их соседки тоже. Антонида Галактионовна с Анной Семеновной Чемодановой нередко навещали друг дружку.

Антонида Галактионовна отправлялась в соседские хоромы в сопровождении Алексаши, а Анна Семеновна приводила с собой свою маленькую дочку Настю, прехорошенькую, румяную и здоровую девочку, которая, подобно Алексаше, осталась единственной в живых из нескольких человек детей.

Алексаше шел шестнадцатый год, Насте десятый. Маленькая шустрая девочка всегда радовалась встрече с красивым большим мальчиком.