Подойдя к строительству моста, мы увидели, как саперы-гвардейцы, одетые в новенькую форму, — все молодежь — под командой подтянутых офицеров, без особых усилий разгружали с подъезжающих американских машин лес, волокли и прилаживали бревна, весело стучали топорами.

Оглянулся я на наших старичков, заросших, лохматых, в лаптях, на наших девчат, хмурых, с тусклыми глазами, в отрепьях и тоже в лаптях… И мне аж страшно стало.

Мы остановились на берегу. Майор Харламов и Тимошков пошли кого-то искать и вскоре вернулись. Вместе с ними подошел пожилой, низенький полковник.

Полковник был командиром Отдельной, ордена Красной Звезды, ордена Отечественной войны 1-й степени, гвардейской Гомельской саперной бригады. Имя гвардии полковника Петрова неоднократно поминалось в приказах Верховного Командования, и к 1945-му году количество эпитетов, присвоенных его части, дошло до двадцати.

— М-м-да! — сказал он, оглядев наше воинство. И из его уст полился целый водопад отборных словечек, произносимых, правда, самым добродушным тоном. Таков был стиль полковника — на 75 % пересыпать свою речь красочными сравнениями и метафорами, которые я не решаюсь, однако, повторить.

Когда полковник кончил, подошли два капитана — командиры саперных рот. Один из них повел два наших взвода в одну сторону, а другой повел Виктора Эйранова и меня с нашими бойцами по строящемуся мосту на противоположную сторону реки.

Этот мост строился для движения по нему автомашин, подвод и пешеходов поверх упавших в воду ферм взорванного моста железнодорожного. Саперы устанавливали бревенчатые прогоны, по которым настилали одну к одной выломанные тут же под рельсами шпалы. На 200 метров моста шпал этих требовалось очень много, и нам как раз и поручили их выламывать и таскать.

Однако наши бойцы, утомленные, мокрые и голодные, таскали медленно и едва передвигали ноги. Саперные командиры несколько раз к нам подходили и делали мне полные презрения замечания. Майор Харламов тоже подходил ко мне и шипел на меня. А я и мой Харламов крыли бойцов, не разрешали им присаживаться на перекур. И все равно работа подвигалась крайне медленно.

Среди дня подъехало сразу несколько пар сытых трофейных немецких лошадок. Они остановились, переступая мохнатыми копытами, виляя толстыми, как у старых евреек, задами. Саперам привезли обед в немецких походных двухколесных кухнях. Начищенные до блеска медные котлы были вмонтированы над печами, топившимися короткими чурочками. Тут же на каждой подводе были приделаны разные мелкие удобные и остроумные приспособления — полочки, ящички, крючочки и т. д.

Повара в белых колпаках и халатах развинтили крышки котлов и открыли их. Поднялся пар божественного аромата. Саперы подходили повзводно, повара черпаками им наливали наваристый, с золотыми блестками, суп, а в крышку котелков клали кашу.

Наши бойцы уселись в сторонке, жуя черствый хлеб, а мы — командиры — стали грызть столь опостылевшее нам печенье.

Заметив хмурые лица наших бойцов, саперы предложили им супа. Наши мужчины получили по полчерпака, а наши девушки были так потрясены молодцеватым видом саперов и одновременно так напуганы их заигрыванием, что отказались от супа. Я им шепнул, чтобы не боялись и подходили бы с котелками. А мы — четверо командиров — Тимошков, Толстов, Эйранов и я — гордо встали в сторонке.

Во время обеденного перерыва я пошел осматривать брошенный немцами передний край обороны, тянувшийся вдоль правого берега Березины. Опасаясь мин, я не стал подходить к нему близко и видел такой же, как и на правом нашем берегу, развороченный взрывами, изъеденный ходами сообщения склон; только спиралей Бруно и колючей проволоки немцы напутали больше, чем мы.

Когда-то тут рос густой лес. Огнем нашей артиллерии он был сметен, и только кое-где остались торчать расщепленные, измочаленные остовы стволов деревьев.

Отдельные наши бойцы не побоялись мин и потихоньку от меня отправились в этот лес каменноугольной эпохи и отыскали там несколько трупов наших бойцов. К вечеру кое-кто из нашей роты оделся в солдатские шинели и обул хорошие ботинки или сапоги.

Ночь мы переспали немногим лучше предыдущей, мерзли в землянках и у костров, разведенных на дне воронок, пили чай, который я закусывал все тем же печеньем.

На следующий день только мы было начали таскать шпалы, как на виллисах подъехали сразу несколько полковников и один генерал. Они прошли гурьбой по мосту, возбужденно и злобно, но тихими голосами переругиваясь между собой.

Через полчаса нам объявили, что работы на строительстве моста прекращены. Радостные, мы двинулись к своим землянкам в Какель, а саперы с песнями пошли в другую сторону. Впервые за эти дни нам удалось сварить в котлах суп, и впервые за эти дни я ел не печенье, а горячую пищу.

Несколько дней спустя мы узнали, что же произошло!

В Шацилки явилась железнодорожно-восстановительная бригада во главе с генералом восстанавливать мост. А вновь прибывшие увидели, что мост приспосабливают под автотранспорт. После ругани и споров саперы были вынуждены отступить и вскоре начали невдалеке строить новый большой деревянный мост. Немецкая воздушная разведка вскоре обнаружила восстановительные работы на железнодорожном мосту, налетели юнкерсы и сбросили несколько десятков бомб. Пять человек, в том числе один подполковник, были убиты.

Только два часа оставались мы безработными. Когда спор саперов с железнодорожниками кончился, вспомнили и о нас и направили за 3 километра к большому поселку — Якимовской Слободе, возле которой мы стали переправляться по льду через Березину.

У противоположного правого берега чернела полоса чистой воды, там катер таскал на буксире плот и переправлял людей.

Возле кромки было настлано несколько досок, но до них нам предстояло пройти метров сто прямо по льду. А лед был в трещинах, на нем темнели не то лужи, не то полыньи. Я пошел впереди, за мной гуськом следовала вся рота. Я нес большую картонку с медикаментами, какую из любезности взял у Инны Константиновны.

Уже на подходе к настланным поверх льда доскам моя нога оступилась, я ухнул обеими ногами и повис на одних руках, судорожно держась за крепкий лед и болтая ногами над бездной.

Меня тут же вытащили, я сел в сторонке, разулся, вылил из сапог воду, выжал портянки, вновь обулся и присоединился к нашим бойцам, которые собирались переправляться на плоту.

В момент ЧП я впопыхах поставил картонку с лекарствами прямо в лужу. Теперь из нее текла фиолетовая от марганцовки жидкость. Но Инна Константиновна была далеко в арьергарде, и я успел переправиться через Березину до ее подхода к плоту.

Километра два до деревни Малые Василевичи я почти все время бежал, стремясь согреться, ведь брюки и гимнастерка и ватник у меня намокли и ледяная вода проникала до самого тела.

Эта деревня уцелела, но большинство хат оказалось занятыми. Я, помкомвзвода Харламов и старшина Середа бегали из хаты в хату. Половину роты и кухню удалось кое-как разместить, но большинство бойцов еще стояли, понурив головы. Поднялся ветер, и я от мокрой одежды начал дрожать.

В этот момент ко мне подскочила Инна Константиновна.

— Покажите, пожалуйста, где вы разместили медпункт? — спросила она.

— Погодите с медпунктом. Медпункт в последнюю очередь, — ответил я, стуча зубами.

— Как в последнюю очередь! Как в последнюю очередь! Я на вас рапорт подам самому подполковнику Хаиту.

— Да поймите же, бойцы стоят на улице.

Инна Константиновна, не слушая моих доводов, визжала и кричала. И вдруг она увидела у меня в руках свою истекающую фиолетовой кровью картонку. Ее визг перешел в стон и вопль. Она полезла на меня с кулаками, все повторяя имя подполковника Хаита — главного нашего медицинского шефа.

Увертываясь от нее, я бросил картонку на землю и крикнул:

— Да ступайте вы к вашему подполковнику Хаиту! — В его фамилии я переменил одну гласную букву и оттого получилось вроде ругательства. Я поспешил уйти. И не оборачиваясь, все слушал, как Инна Константиновна мне вслед грозила разными карами, выла и рыдала. Впрочем, через час я к ней явился и сказал, что помещение для медпункта найдено. Мы с ней помирились, и я даже там две ночи спал в уголку.